Из ветвей бука, росшего на краю деревенского сквера, страшным голосом прокричала сова. Энни подумала о том, что ей придется идти в свой пустой дом, сделать чашку чая, подняться с ней в свою пустую спальню и выпить ее в своей пустой постели.

Одна мысль об этом показалась ей невыносимой. Только не сегодня.

Она твердо решила увидеть его в этот вечер. Обойдя пятно света, лившегося на лужайку из сводчатого окна, она пробралась в полосу тени, покрывавшей церковное кладбище. Она будет ждать его здесь. Просто чтобы увидеть, как он. Просто чтобы сказать ему «спокойной ночи».

Она не лгала в тот день, когда сказала Кристи, что любит кладбища. Мертвые – они мертвые и есть, и нечего бояться этого испещренного лунными пятнами сада на костях. И все же на память ей пришли пугающие шалости деревенских детей в ночь накануне Дня Всех Святых. В эту ночь духи ада бродят по земле. В глубине души жители Уикерли верили в это. Они преследуют несчастных людей, и для тех есть лишь одно спасение – обмануть духов, замаскировавшись под них. В этот день дети одеваются в одежду своих родителей и носятся по деревне с завываниями и выдолбленными тыквами в руках, в которых сквозь прорези в виде глаз и оскаленных пастей горят укрепленные внутри свечи. Поднося эти адские рожи к окнам коттеджей, дети пугают их обитателей.

Улыбнувшись про себя, Энни вспомнила уравновешенную, спокойную, умную проповедь, которую в тот день (всего три дня назад!) прочел Кристи. Ведь Праздник Всех Святых дал имя его церкви, так что случай выдался более чем подходящий. Примирить современное англиканство с пережитками языческих ритуалов, древними, как сама кельтская культура, – вот задача, достойная добросовестного священника, дающая ему массу возможностей для интереснейших исследований. Она никогда не пропускала его воскресных проповедей: слушать Кристи было одно удовольствие. Они вовсе не отличались драматичностью, но зато приоткрывали окно в мир его мыслей. И этот мир казался Энни захватывающе интересным.

«Руфус Маркам», – прочитала она на невысоком могильном камне. А может быть, «Маркус» – трудно сказать. Дата его смерти – 2 июня 1741-го – была ясно видна, а вот дата рождения почти стерлась; тысяча семьсот что-то, значит, до глубокой старости Руфус не дожил. Поэтому он вряд ли обидится, если она присядет на его надгробие. С этого места ей будут слышны шаги Кристи по щебню дорожки к его дому. От посторонних глаз ее укрывал массивный памятник, гораздо более внушительный, чем у Руфуса, – скульптура ангела на широком пьедестале, украшенном всеми полагающимися надписями, выбитыми в твердом мраморе. А ведь смерть уравнивает всех, не так ли? Вот совершенно мирская мысль, приходила ли она в голову кому-нибудь из тех, кто навещает это кладбище? Возможно, нет, но от этого мысль о всеобщем равенстве в смерти вовсе не становится менее правдивой, менее печальной. Энни предалась воспоминаниям. Ее мать похоронена в Реймсе, отец – в Лондоне. Других родственников у нее нет, по крайней мере таких, о которых стоит вспоминать; кажется, где-то существуют какие-то кузины ее матери, но она представления не имела, где именно. После смерти отца она была полностью предоставлена сама себе. Поэтому, кроме Джеффри, некому будет, так сказать, и оплакать ее. Вот пример ничего не значащего трюизма, который только будоражит мысли и не ведет никуда.

Она передернула плечами и подняла голову, чтобы сквозь ветви деревьев посмотреть на луну. В тот же миг церковные часы пробили десять. Она вздрогнула: оказывается, уже так поздно, она потеряла счет времени. За высокой кладбищенской оградой, в окне дома викария на втором этаже горел свет. Спальня Кристи? Может быть, миссис Ладд оставляет в ней на ночь свет, когда он задерживается допоздна? Ему, наверное, приятно видеть этот приветственный знак в темноте, когда он, усталый, подчас подавленный, возвращается домой. Свет домашнего очага. Она опять передернула плечами и сама ощутила эту подавленность. Неизвестно почему. Послышался новый звук, и Энни насторожилась.

Неторопливые шаги сперва гулко отдавались на камнях мостовой, потом мягко зашуршали в траве. Она поднялась, отряхнула юбку, поправила волосы, от волнения у нее все похолодело внутри. Калитка скрипнула на ржавых петлях, и Кристи вошел внутрь ограды. Он не заметил ее. Опустив плечи, он прошел мимо и направился к железной скамье под огромным буком, росшим у самой стены.

Лунный свет, проникавший сквозь ветви, заливал его, накладывая серебристые пятна на плечи, покрытые темной сутаной, и на волосы, золотистые даже сейчас. Как всегда, при взгляде на него она подумала о некоем ангеле. Одном из Божественных воинов, широкоплечем солдате армии Бога, с твердым взглядом, с мечом в руке. Улыбаясь, она шагнула к нему, но тут же замерла, когда он неожиданно опустился на колени и закрыл лицо руками.

Сердце у нее заколотилось. Он плачет? Необъяснимый страх охватил ее, как будто все, что она раньше знала о нем, стало меняться и переворачиваться с ног на голову.

«Он не должен… О, прошу тебя, не позволяй ему плакать», – молила она, забыв, что не верит в Бога. Полная тревоги, она шагнула вперед. Даже когда гравий заскрипел у нее под ногами, Кристи не услышал ее шагов. Немного не доходя до него, она остановилась в нерешительности. Ей не хотелось вторгаться в его переживания, но и оставить его сейчас она не могла. Он запустил пальцы в свои светлые волосы и взъерошил их. У нее было такое чувство, что она подглядывает за чем-то запретным. Каждое мгновение она ждала, что вот-вот он заметит ее, но напрасно. В конце концов ей ничего не осталось, как окликнуть его.

– Кристи, – почти прошептала она. Он поднял голову. К своему глубокому облегчению, она увидела, что он не плачет. Но выражение его лица было трагическим, и она вспомнила, что однажды уже видела у него такое лицо, в день их самой первой встречи. Тогда он молился, стоя на коленях у смертного ложа лорда д’Обрэ, – странный вид, подумала она тогда в замешательстве, а он поднял голову и посмотрел на нее и Джеффри с точно таким же выражением безнадежного бессилия.

Прежде чем она успела сказать еще что-нибудь, Кристи произнес с усталым изумлением: