— Ну, раз вы так сказали, сэр.

— Это не я сказал, Томас, это закон. И в завещании так сказано, и в брачном контракте. Если она выходит замуж, Скэммелл становится хранителем печати, а Скэммелл отдаст печать нам.

— Вы в этом уверены, сэр?

— Я в этом уверен, Томас, потому что ты останешься с братом Скэммеллом до тех пор, пока он тебе ее не отдаст.

Гримметт заулыбался:

— Слушаю, сэр.

— Так что обвенчай их. Сегодня же вечером! И пусть все будет законно. Священник, молитвенник. И никаких скэммелловских проповедников-пуритан. Сможешь устроить?

Гримметт задумался:

— Да, сэр. Где?

— В доме брата Скэммелла. — Кони произнес имя Скэммелла с издевкой. — Доставь ее туда на лодке, а потом сделай все, что следует.

— Обвенчать их, сэр? — Гримметт ухмылялся.

— Да. А потом, Томас, но ни в коем случае не раньше, потому что я хочу, чтобы все было законно, удостоверься, черт побери, что она больше не девушка. Мне совершенно не хочется, чтобы она заявила, будто брак не имеет силы, и в доказательство раздвинула бы ноги. Если этот чертов пуританин не знает, как делаются подобные вещи, постой у него за спиной.

— Сделать все самому, сэр?

Сэр Гренвилл с любопытством поднял глаза:

— Она тебе нравится?

— Очень хорошенькая, сэр.

— Тогда можешь управиться сам. Это будет тебе наградой. — Он ухмыльнулся, глядя на великана в кожаной куртке. — Что только не приходится тебе ради меня переносить, бедный Томас.

Гримметт расхохотался. Кони махнул в сторону двери:

— Тогда действуй. Наслаждайся. Мальчишку оставь здесь, он мне пригодится. Зайди ко мне утром, Томас. Хочу узнать все подробности!

Сэр Гренвилл смотрел, как небольшая группа людей садится на его барку. Девчонка в своей приметной голубой накидке сопротивлялась, но Гримметт одной рукой легко справился с ней. Гудвайф, видимо, била и щипала Доркас, которую держал Гримметт. Сэмьюэл Скэммелл плелся позади, беспомощно всплескивая руками. Кони покачал головой и засмеялся.

Некоторое время он опасался, что Доркас уже обратилась к Лопесу, но волновался он зря. Она находилась под присмотром, а через несколько дней обнаружится и печать. Все хорошо, даже лучше, чем хорошо, потому что Эбенизер тоже был под боком. Впервые познакомившись с Эбенизером, сэр Гренвилл почувствовал, что у того есть потребность бороться за какую-то идею, увидел одержимость на лице калеки. Никакой любви к своей красавице сестре он там не разглядел. Кони был доволен. Пора было взяться за господина Эбенизера, который был настоящей манной небесной для его планов.

Небо начинало чуть-чуть краснеть. Как только девушку наконец впихнули в лодку, гребцы оттолкнулись от пирса. Весла ушли под воду, потом двинулись вперед, и выкрашенная в белый цвет лодка легко заскользила по темнеющей воде. Поблескивали расходившиеся за кормой круги.

Сэр Гренвилл чувствовал себя усталым, но счастливым. Теперь он не сомневался, что шотландцы вступят в войну против короля, значит, затраты, сделанные Кони, не пропадут. Но еще отраднее другое. Печать будет у него. Он отвернулся от реки, посмотрел на склонившегося над озером обнаженного Нарцисса, потом распахнул дверь в переднюю.

— Дорогой мой Эбенизер! Дорогой мой мальчик! Нам так о многом нужно поговорить. Принесите вино!

Сэр Гренвилл Кони был счастлив, очень счастлив.

Джеймсу Александру Симеону Мак-Хоузу Боллсби доводилось, как и сэру Гренвиллу Кони, испытывать мгновения ничем не омраченного счастья. Боллсби был клириком, священником англиканской церкви, назначенным лондонским епископом, и имел разрешение проповедовать, принимать причастие, хоронить мертвых и, конечно же, соединять христианские души в священном браке.

Помимо всего прочего, преподобный Джеймс Боллсби был пьяницей.

Именно это обстоятельство и породило насмешливое прозвище Трезвенник. Трезвенником Боллсби он был вот уже два года. Пьянство подарило ему не только новое имя, но и сладостные моменты счастья. Случались у него и периоды беспросветного уныния, но каждое утро приносило с собой вызванную элем радость.

Так было не всегда. Когда-то он славился как зажигательный, убежденный проповедник, способный привести в экстаз ближайшие скамьи и взбудоражить всю церковь. Его коньком были рассуждения об адском пламени, и в дюжине приходов он пользовался репутацией человека, способного настолько напугать грешников, что те искренне раскаивались и бежали прочь из питейных заведений. Он ополчался против спиртного, но враг повел осаду и проник в его цитадель. Больше Трезвенник Боллсби не проповедовал.

Но даже будучи горьким пьяницей, Трезвенник Боллсби на пятом десятке нашел-таки свое место в обществе. Он всегда легко приспосабливался, направляя паруса своей веры по ветру преобладающей теологической моды. Так, когда во главе стоял архиепископ Лод, требовавший, чтобы церковная служба отправлялась по образцу ненавистных папистов, Трезвенник первым разукрасил покрывало для алтаря и осветил хоры свечами. Смекнув, что просчитался и что путь на небо, оказывается, лежит через более строгие каноны пуританской службы, он не растерялся. Не тратя времени на раскачку, в один прекрасный день взял да и оповестил прихожан об изменении своих взглядов. Более того, он пригласил пуритан понаблюдать за уничтожением своего пышного алтаря, сожжением перил вокруг него, затем — как будут разорваны в клочья его собственные вышитые одеяния. Он прочитал проповедь, в которой уподобил свое прозрение обращению святого Павла, и сразу же стал любимцем пуританского крыла, потому что был наглядным свидетельством их правоты.