Да. То есть, очень даже, в смысле ни хрена себе! Это ж какую он жизнь теперь должен вести. И зачем?

И сколько? Вопросов-то, вопросов! Вопросы мы задавать умеем. Прямо мастера по вопросам.

Гаврилин аккуратно разложил доллары на столе.

И еще о вопросах. Что лучше делать этой ночью – спать или размышлять? Напрасно он убрал постель. Теперь придется расстилать. Утро вечера мудреней.

Спать. Гаврилин сложил деньги стопкой и сунул их в ящик письменного стола. Может, еще передумают? Возьмут и отберут. Или это деньги для группы?

Гаврилин расстелил постель, вышел в коридор и остановился перед зеркалом.

– Что уставился? Страшно? – спросил у отражения Гаврилин. – То-то и оно, бродяга.

Агеев упустил момент, когда все окружавшее его стало терять черты реальности. Время для него шло скачками, прихотливо замирало, а потом стремительным скачком наверстывало упущенное. Когда он засыпал – его охватывал страх и неопределенность, когда просыпался, неопределенность и страх поджидали его наяву.

Во сне он снова и снова оказывался один на один с темнотой и безмолвием. Агеев пытался проснуться, кричал, и тут же возле него оказывалось тело Наташки, ее руки и губы. Он уже не знал чего хочет, проснуться окончательно или надолго уснуть.

Наташка будила его через каждые час – полтора, и через час-полтора он снова забывался. Если бы у него спросили, сколько времени прошло с момента появления в этом доме, сколько времени прошло с той поры, как он стоял голый под холодным дождем среди холодного черного леса, Агеев не смог бы сказать. Год? Может быть год.

Или всего несколько минут назад? Или вообще этого никогда не было? А вдруг ему все это приснилось – теплые алые брызги крови, пар, темный силуэт со светлым пятном лица, наваливающийся на штык? Или ему снится этот дом и это требовательное тело.

Его убили там, на посту, когда он упал, споткнувшись. Кто-то из караульных успел выстрелить, а теперь он умер… умирает… бредит?

– Тебя как зовут? – спросила Наташка.

Как зовут? Как его зовут? Он уже отвечал на этот вопрос. Он уже несколько раз говорил ей, что зовут его Андреем. Или не говорил? Или ему только приснилось это?

– Андрей, – Агеев ответил механически и совсем не удивился, когда вдруг понял, что и в этом он не уверен. – Андрей?

– Андрей. Андрюша. Ты любишь трахаться? – ногти легко скользнули по его груди, – любишь? Или тебе нравится только убивать?

– Не знаю.

– Знаешь, знаешь. Это все знают. Почти все.

– Почти?

– Ну, кроме тех, кто не может одного без другого. Вот кто не может трахнуть без того, чтобы не убить. Или убить без того, чтобы трахнуть. Ты как?

Никак. Он не думает об этом. Только легкое головокружение и тошнота. Сознание уплывало, весь мир легко покачивался в такт ударам его сердца.

– Не молчи, – капризным тоном приказала Наташка.

– Что? – стены спальни качнулись.

– Расскажи мне, что ты чувствуешь, когда убиваешь? Что?

– Ничего.

– Не правда. Так не бывает. Ты должен что-то чувствовать.

– Должен…

– Ну…

– Я хочу спать.

– Когда убиваешь?

– Я сейчас хочу спать, – слова давались ему с трудом, язык был тяжелый, а губы пересохли.

– Ты уже спал. Хватит. А сейчас поговори со мной. – Наташка провела рукой по его щеке, и он удивился какая эта рука холодная.

– Я не могу больше.

– Чего ты не можешь? Ты все можешь, – холодная сухая ладонь прошла по его телу и остановилась в паху.

– Не могу…

– Не обманывай, – выдохнула она возле самого его лица, – ты можешь.

Агеев чувствовал, как под прикосновениями ее пальцев в паху зарождается жар и начинает медленно растекаться по телу.

– А теперь ты еще и хочешь, – шепнула она. – Хочешь. Я чувствую.

Это не он, это только его тело, оно вдруг зажило отдельной жизнью, это оно поддается ее требованиям, это тело наливается желанием. Только тело.

– Открой глаза, – потребовала Наташка. – Открой.

Агеев попытался. Он и сам хотел открыть их, потому что темнота под веками снова начала свое вращение, снова пытается утопить его в себе, толкнуть навстречу бездне. Он хотел открыть глаза, но тело не подчинялось уже ему.