– Да кто, блин, спит?! – возмутился Протасов. – Задолбали, уроды!

– Нет, с-серьезно, – продолжал Эдик настойчиво. – С-стоило мимо КП п-проехать, с-сразу расслабились. Нам всю ночь е-ехать, а вы в молчанку играете. Некрасиво п-по отношению к во-водителю.

– Эдик прав, чуваки, – поддержал Планшетов. – Что он, крайний, в самом деле? Что он, нанялся?

Дорога, преодолев возвышенность, скользнула в низину, затянутую рваными хлопьями тумана. Видимость сразу ухудшилась. Волына, глядя на заболоченную низменность, вжал голову в плечи, на мгновение подумав, что они возвращаются в Пустошь.

– Мрак, – обронил Вовчик. – По-любому.

– Ты о чем, чувак? – не понял Планшетов.

– О деревне этой гребаной. О Пустоши Иркиной. Где жаба живет.

– Какая жаба, мудак?! – взорвался Протасов. – Коню ясно, что там орудует маньяк! Просто эти менты, чучела, пальцем сделанные, не смогли его за жопу взять. Вот и все! Вот и вся пурга. Такая вот балалайка получилась. Поэтому, блин, на нас с тобой эту балалайку решили повесить! Плуг ты недоделанный!

– Жабу за здорово живешь не возьмешь! – возразил Вовчик, принимая вид профессора, беседующего со студентами первокурсниками. По-любому.

– Вовка, смени мозги, – посоветовал Протасов. – Маньячила в Пустоши людей гробит. Может, кто из соседей. Может, и сама Ирка. Или этот ее папаня конченный, про которого неясно, сдох он, в натуре, или нет.

– Жаба, – упрямо повторил Волына. – И, зема, вот тебе крест, что никогда они ее не возьмут. Никто. По-любому. Помнишь, я тебе рассказывал, как она мне ночью приснилась?

– Да мало ли, блин, что кому снится, в натуре?! – фыркнул Протасов. – Мне, к примеру, девки голые снятся! Что с того?

– Э, нет, – покрутил головой Вовчик. – Если жаба приснилась, значит, она пришла. По-любому.

– М-можно подробнее? – попросил Эдик. – Ты ка-какое-то паранормальное явление подразумеваешь, да?

– Жаба, она, блин, и в Африке жаба, – сказал Волына. – Она всегда там была, видать. Просто, проголодалась, и вылезла. По-любому.

– Идиот! – фыркнул Протасов, и покрутил у виска.

– Вовчик, ты о чем? – к разговору подключился Планшетов.

– Бахнуть бы… – мечтательно протянул Волына.

– Облезешь, – сказал Протасов. Вовка обиженно засопел.

– Хватит выламываться, чувак, – сказал Планшетов. – Если ты в курсе дела, что за гнида в селе на нас напала, так давай, выкладывай.

– А то вы-высадим, – пригрозил Эдик. Смерив Армейца уничижительным взглядом, Вовчик кивнул головой. Выдержал многозначительную паузу, и только потом начал.

– Мне эту историю бабка рассказала, – проговорил Вовчик, вооружаясь сигаретой. – Давно. Я в ту пору пешком под стол ходил. – Он вздохнул.

– Не томи, блин, – предупредил Протасов. – Ты, е-мое, и сейчас, бывает, под стол ходишь. Только раком, когда нажрешься.

– Он ходит в штаны, – сказал Планшетов.

Она, – продолжал Вовчик, игнорируя это последнее, обидное замечание, после революции под Каховкой [65] жила.

– Жаба? – уточнил Протасов, изображая на лице непрошибаемый скептицизм.

– Бабка моя, зема. Так вот. Время то было смутное, по-любому. Человек человеку волк. Как революция началась, так селяне барина кончили, с семьей. Прямо в усадьбе всех и порешили, кроме молодого графа. Тот, один, ушел… – Вовчик зажег спичку, раскурил сигарету. Видимо, она оказалась сырой, и он не сразу окутался клубами сизого, едкого дыма.

– Куда ушел? – спросил Планшетов.

– А шиш его знает. Ловкая сволочь.

При этих словах Армеец, отвлекшись от дороги, посмотрел на Вовчика, представил себя барином, а Волыну, соответственно, революционным крестьянином, и содрогнулся.

– Потом гражданская война началась, – продолжал Волына. – Немцы пришли. А с ними молодой граф воротился. Ну, давай, значит, разбираться. Кого из селян просто шомполами высекли, а кого, и к стенке поставили. А как же? И в балку, за селом. Хворостом прикрыли, землей присыпали, и порядок. Чего с трупами возиться? Как говорится, вороны один хрен склюют. – Вовчик выдержал многозначительную паузу.

– Ну, и? – поторопил Протасов. – Дальше давай.

Потом Махно [66] немцев из села выбил, а кого живьем взяли, опять, значит, в расход. За батькой «белые» прикачали, генерала Деникина офицеры. И опять, двадцать пять, за шомпола, к стенке, и в балку. За «белыми» «красные» приперлись. С ГубЧеКой. Те вообще, по-любому, долго не разговаривали, а шлепали и тех, и этих. Для ровного счета. В общем, к двадцатому году, пацаны, вся балка была мертвяками завалена. Как скотомогильник буренками после ящура. До краев вышло, а то и выше.