Шрифт:
Но вы же умные, вы сами всё прекрасно — —.
А мне нужно будет писать вдвое больший текст. Не буду. Нет времени, и нет — тому времени, которого нет.
О советской книге
О советской литературе написано много — и ещё напишут. В мире ведь так мало интересного, — а советская литература интересна. Не столько как предмет потребления, сколько как объект изучения. [269] Я же хочу сказать несколько слов о советской книге как о материальном объекте, вещи. Имеющей, как это сейчас принято выражаться, «свою семантику» и прочие тыры-пыры.
269
Хотя разница на самом деле невелика, особенно сейчас, когда целью гуманитарных штудий стало всё то же потребление, «удовольствие от текста» — точнее, от тех его частей, которые обычно шли в утиль. Профан скучно жуёт мягкое, а умница-гуманитарий грызёт мосолыжки, высмактывая костный мозг «подразумеваемого». Которое вкуснее самого текста «для тех, кто понимает».
Сразу оговорюсь: несмотря на выраженное «тщание к подробности», это всё-таки не взгляд специалиста. Человек из типографии легко рассказал бы о тех же предметах в двадцать раз больше, причём назвал бы всё правильными словами, без ошибок и неточностей, которых у меня наверняка «богато есть». То, что здесь — это взгляд читателя, полдетства просидевшего над советскими книжками и хорошо запомнившим «ощущение от предмета». Так что всё, что ниже — это прежде всего рассказ об ощущениях, а не — —.
Начнём с начала, то есть с временных рамок. Некоторые числят в «советских» любую книжку, напечатанную в СССР по новой орфографии (в смысле, без ятей) до лета 1991 года. Это неверное и поспешное суждение, которое мы сейчас постараемся опровергнуть.
Прежде всего из множества «советских книг» нужно вычесть книгопродукцию революционной и послереволюционной эпохи. Никак нельзя причислить к «советским» издания с выходными данными типа «Баку, 1922», пусть даже твёрдо следующих «большевистской» орфографии. Нельзя к «советскому» причислять и «перестроечное» — например, книжки издательства «Прометей» и прочую кооперативную продукцию: это пошло уже совсем другое. Но и в самую-самую густопсовковость на территории СССР издавались несоветские книги.
Я не имею в виду подпольщину — «эрику» aka «четыре копии» и позднейшую «ксеру». Но вот, например, церковная литература: понятно же, что любимые интеллигенцией сборники «Богословские труды», несмотря на исправно публикуемую официозную патриархийщину «за мир во всём мире», советскими книгами названы быть не могут, да никем в таком качестве и не воспринимались. Всем было понятно, что это «другое».
Сомнительно советскими были и книги окраинных университетских издательств — те же лотмановские «труды по знаковым системам», более известные как «тартуские сборники». Наконец, к советским книгам не принадлежала и «специальщина» — довольно обширный слой книг, издаваемых для ограниченного читательского контингента.
Обрубив хвосты, бережно обрежем болтающиеся волоконца.
Прежде всего, советская книга должна быть подготовлена к печати в советском государственном издательстве. Здесь важны все три слова. Любая частная друкарня противна советскому духу, это-то понятно. Однако в послереволюционное время правом печатать литературу обладало чуть ли не каждое советское — или поспешно советизированное — учреждение (скажем, хлебниковские «Доски Судьбы» печатал трест «Жиркость»). Свои издательства имели и литературные группировки, имевшие место быть до социалистического реализма. Наконец, до известного времени существовала русская литература за границей, и не только в пресловутых «парижах и берлинах», но и, скажем, в лимитрофах, то есть в Латвии и Эстонии, а также в славянских Софии и Белграде, в бывших русских городах Харбине и Даляне, и т. п. Чёткое разделение книг (книг, а не литературы!) на «советские» и «эмигрантские» началось примерно с эпохи индустриализации и окончательно закрепилось только в послевоенные годы, когда Таллин, Софию и Харбин прикрыли, а на издаваемое в условном «Париже» можно было ставить клеймо «власовщины». [270]
270
Исключением были страны народной демократии, печатавшие вполне советскую литературу по советским же заказам. Например, замечательно оформленные русскоязычные детские книжки чехословацкого издательства «Артия» с иллюстрациями Трнки были, конечно, советскими — по любому счёту. То же самое можно сказать о книгах, изданных в ГДР. Мне попадались также детские книжки болгарского изготовления.
Я не случайно оговорился — речь идёт о книгах, а не о произведениях. Тексты кочевали из «советской» литературы в «несоветскую» довольно свободно, обратное тоже имело место. Например, романы Ильфа и Петрова одно время были советскими, потом перешли в разряд «мягкой антисоветчины» (я видел старое YMKA-PRESSовское издание дилогии), а потом им вернули прописку. Встречались и случаи двойного гражданства. [271] Однако книга всегда имела чёткую прописку: изданный в Англии репринт «Тихого Дона» советской книгой считаться не мог.
271
Классический пример тому — булгаковская «Мастер и Маргарита», которая входила сразу в два канонических корпуса — советской и антисоветской литературы. Впрочем, точности ради заметим, что разница между этими двумя текстами всё же существовала, хотя и постепенно уменьшалась. Сначала «классическим советским» считался «журнальный» текст, с многочисленными купюрами, а антисоветским — французское издание, где купюры были не только восстановлены, но и выделены курсивом — видимо, для вящего устыжения советской власти. Потом, после выхода «зелёного тома», где практически купюры были восстановлены, разница свелась буквально к нескольким словам, из которых принципиальным было всего одно: в советском изводе оно звучало как «жалоба», в антисоветском — как «донос». Текст со словом «жалоба» считался признанным шедевром советской литературы, текст со словом «донос» был драгоценной жемчужиной литературы антисоветской.
Из этого следует, что на советской книге должно быть проставлено — иногда на обложке и обязательно на первой или третьей странице [272] — название одного из классических советских издательств. Там же размещались и прочие атрибуты, твёрдо прикреплявшие книгу к корпусу законных советских вещей: нечто вроде воспетой Маяковским «краснокожей паспортины».
Интересна была роль второй страницы, то есть контртитула. Она была местом официально разрешённых вольностей, этакой рудиментарной пуповиной, соединяющей советское книжное изделие с «мировой культурой». Например, в случае переводных изданий на второй странице можно было воспроизвести название и атрибуты книги «на языке оригинала», а академические издания могли позволить себе поиграть в классическое оформление старого немецкого стиля, «с настоящей латынью». [273] Иногда доходило до размещения фронтипсиса — например, портрета автора, фоткой или даже «в стиле гравюры». Впрочем, если речь шла о фотографии, то её почему-то чаще размещали отдельно — либо на самом авантитуле, либо уж «после всего».
272
В этом случае на первой странице, которая играет роль авантитула, воспроизводился логотип издательства — буквы «И*Л» «Иностранной литературы», летящий спутник «Прогресса» и т. п. В качестве особой вольности для некоторых избранных дозволялось указывать название не издательства, а серии — глобус с альфой и омегой для прогрессовской линейки «Языковеды мира», повёрнутая корешком к читателю книжечка «литпамятников» с вычурным «ЛП» etc.
273
Чтобы дать почувствовать, как это смотрелось, воспроизведём тексты со вторую и третьей страниц двух книг — сборника американских социологических текстов (разумеется, цензурированный, притом распространявшийся «в узких кругах», то есть с клеймом «для научных библиотек») и с белого тома «лурьевского» перевода Демокрита. Начнём с социологического сборника.
Разумеется, никакой особенно новой или интересной информации здесь не содержится — но самый вид англоязычного текста и названия неведомых «тамошних» издательств напоминало советскому читателю о ином прекрасном мире, слабый отсвет которого, этакое оброненное «жароптицево перо», ему показали.
А вот другой пример, с книгой Лурье.
Здесь имеет место очень тонкая игра в лощёный немецкий филологический академизм, «пир духа» — начиная от демонстративного V вместо U (в классической латыни буквы U не было, его отсутствие «маркирует стиль») и кончая снобским «LENINOPOLI». Жароптицево перо переливается всеми цветами радуги.
Советская книга также должна иметь один важнейший атрибут — а именно цену, напечатанную на обложке в верхнем левом углу. Речь не идёт о ярлычках, наклейках или, скажем, цифрах, написанных от руки, — цена должна быть впечатана в обложку, то есть изготовлена вместе с книгой. Она же должна повторяться в выходных данных книги, — а именно в том абзаце, который начинается словами «Сдано в набор». Цена либо венчала собой выпускные данные, либо указывалась до издательского номера книги.