Эх, занырнуть бы в русскую парную, поддать на каменку ядреным квасом, пройтись по телу березовым веничком. К чертовой матери французишек с их ваннами, биде, рукомойниками, душами.

То ли по причине начинающегося гриппа, то ли из-за душевной хмари, но набрался Граевский основательно – отмахнулся от десерта, дал на чай официанту десять франков и, пошатываясь, на неверных ногах отправился к себе. С третьего захода отыскал купе, плюхнулся на диван, чувствуя, что засыпает, вызвонил проводника.

– Чаю, и самого крепкого!

Господи, а за окном-то все одно и то же – жухлая трава, росчерки дождя, мокрые скелеты деревьев. Каштаны, каштаны, каштаны, за ногу их мать. Хоть бы березка одна или елка какая. Палка. Точеная. Елки-палки, лес густой, ходит Ванька холостой, когда Ванька женится, куда Варька денется… Варька, Варя, Варвара. Изменилась, наверное, постарела…

Когда проводник пришел с чаем, Граевский уже спал, сидя, привалившись к бархатной обивке. Что делает болезнь с человеком!

Проснулся он от ощущения покоя. За окном светилась вывеска над зданием вокзала – «Монтобан», на перроне шла погрузочная суета, пассажиры покуривали, прощались с провожающими. Дело, похоже, близилось к отправлению.

«Однако ж, и поспал я. – Граевский потянулся, встал, зевая, глянул на часы и сразу же убрал их с убитым видом. – Проклятый кальвадос, бьет как кувалдой. Не хватало мне еще похмелья к простуде».

Голова и в самом деле была тяжелой, знобило. Хотелось пить, но чай давно остыл, превратился в горькую холодную бурду, совершенно неудобоваримую. Граевский стукнул подстаканником о стол, мрачно закурил, вспомнив что-то, глянул в расписание.

– Монтобан, Монтобан, дери его черти. Ну да, до Брив-ля-Гайарда остановки не будет. Ну, вот и хорошо, высплюсь, как следует.

В это время дверь открылась, и в купе вошел плотный, примерно одного с Граевским роста рыжеватый господин в шляпе. Усы его были подстрижены по последней моде, треугольником.

– Пардон, месье, это шестое? – Не дожидаясь ответа, он убрал себе под ноги длинный, похожий на таксу саквояж, аккуратно снял мокрый коверкот и вытер носовым платком лицо. – Сегодня адская погодка!

Словно в подтверждение его слов, где-то неподалеку вспыхнула молния, хлестко ударили в стекло, забарабанили по крыше сильные косые струи. Дождь постепенно переходил в ливень, тот – в крупный град.

– Адская, месье, адская, – согласился Граевский, сдержанно кивнул и с равнодушным видом вытянулся на диване. – И чертовски клонит в сон.

Что-то в выговоре попутчика ему показалось странным, как пить дать не француз, не немец, а скорее всего русский. Какой-нибудь коммивояжер. Ну да, похоже – скромный, ладно скроенный костюм, часовая цепь через жилетку, простенькая, с сердоликом, заколка галстука… Ладненький такой мужичок, не промах, крепко стоящий на ногах. Ишь как держится за саквояжик-то свой.

Этот своего просто так не отдаст, что это за ствол у него в револьверном кармане? Кажись, наган. Ну да, точно, наган. М-да, тот еще торговец. Такой будет за свое добро держаться до последнего, зубами и когтями. А впрочем, плевать. Пускай держится чем хочет…

Локомотив между тем дал гудок и, набирая скорость, повлек состав сквозь непогоду. Снова застучали колеса, поплыли за окном объятые тьмой поля, перелески, рано засыпающие сельские домики. И Граевский опять заснул, словно в омут погрузился в вязкую, без сновидений дрему. Ни образов, ни мыслей, ни желаний. Как будто умер без мучительства на время…

Разбудил его негромкий женский голос, довольно мелодичный, на русском.

– Ой, да тут еще кто-то есть!

– Не обращай внимания, кукла. Этот французишка пьян, как свинья, и спит, как бревно.

Второй голос, мужской, принадлежал попутчику Граевского, тот также бегло изъяснялся на русском, но в какой-то властной, отвратительной манере.

– Ну все, хорош ломаться, раздевайся. Стеснительных шлюх мне только не хватало.

Чувствовалось, что он уже как следует приложился к бутылке. И не один раз.

Раздался требовательный звук шлепка, и женщина негромко охнула. Затем дробно разлетелись кнопки, тихо зашуршала ткань, и воздух в купе наполнился сложной гаммой запахов – простеньких духов, пудры, женской, чисто вымытой кожи, пота, нестиранных мужских носков. Послышалась любовная возня, с готовностью упало тело, и к муторному стуку колес добавилось скрипение дивана. Такое же мерное, монотонное, навевающее тоску.

Граевский лежал, вытянувшись, не шевелясь, с закрытыми глазами, ничем не выдавая своего присутствия. Зачем мешать? Какое ему дело до попутчика, банально забавляющегося с вагонной проституткой? Девка, без сомнения, русская, видимо, из эмигрантов. Да и сам коммивояжер явно не француз. Вот весело-то – трое соотечественников на чужбине в одном купе. Вышибала в бардаке, вагонная шлюха и дешевый коммерсант. Постой, постой… Почему коммерсант? И как же это он сразу не догадался?..