– Само дерево называется материнским, из старых корней произрастают молодые стволы. Видишь эту связку? Мы называем это гроздью. А вот эти? Кисти. Обычно их бывает от семи до двенадцати в грозди. Бананы называются пальцами. С одной грозди можно собрать больше ста пальцев.

Двое мужчин стояли на тропинке в окружении буйной богатой растительности. Первый был одет в темный парадный костюм, второй – в рабочий комбинезон цвета хаки. Волосы Фрэнсиса выгорели, лицо загорело. Он улыбался. Интересно, что сказал бы отец об этом молодом человеке, продолжателе их рода. Ее обостренная чуткость подсказала ей, что Фрэнсис изменился: в нем появилось что-то новое, волнующее, ранее не известное…

Ричард, заинтересованный финансовой стороной дела, спросил, как продается урожай.

– Должен сказать тебе, папа, я горжусь, что хоть что-то сумел сделать и изменить существующую практику сбыта. Раньше мы заключали контракты сроком от одного года до пяти лет с большими компаниями. Мы представляли еженедельную смету о предполагаемом сбыте. Каждый землевладелец, крупный или мелкий, действовал в одиночку. Теперь у нас – кооператив! Не просто было убедить всех, что мы только выиграем от этого. Но теперь люди на своем опыте убедились, насколько это выгодно. Сейчас все торговые операции осуществляет кооператив, естественно, и возможностей для сделок больше. Мы даем членам кооператива ссуды на приобретение удобрений, проводим профилактику заболеваемости растений, много чего, но основное – это торговля.

Ти подождала, пока поднимутся мужчины. Там, наверху банановая роща переходила в густые заросли, настоящие джунгли. На верхних ветках мастиковых деревьев играло солнце. Блеск куполов собора, который так отличается от зловещего полумрака церквей там, где аспида смыкается с нефом. Если подняться выше на Морн, можно добраться туда, где необыкновенно прямые лучи света «пронзают» землю, обволакивая ее затем легкой дымкой. Прошлое. Все это было вчера.

Как ранним утром ее детства: маленькие птички подскакивали на своих тоненьких ножках-прутиках к сахарнице на веранде. На каждом черно-сером крылышке – белое пятнышко, красивая отметина, говорила она. Сонная полуденная дремота, жужжание цикад, а в четыре часа – дождь, и воздух, напоенный приятной свежестью после дождя…

Возвращение Ричарда и Фрэнсиса вернуло ее к действительности. Вместе они направились к дому. Брахмановский рогатый скот – в загоне. При звуке их голосов животные подняли свои кремовые мордочки, уставившись в недоумении на них томными черными глазами.

– Первая премия на сельскохозяйственной выставке, – с гордостью сказал Фрэнсис. – Бананы приносят доход, средства к существованию, а скотоводство – мое увлечение. Я экспериментирую, может быть удастся вывести новую породу. Лионель считает меня глупцом, я постоянно рискую и принимаю все слишком близко к сердцу. Он вам еще скажет, наверное. Но его кредо – заботиться о первостепенном и важном для него. Он слишком носится с собственной персоной.

– А в этом что-то есть, – заметил Ричард. Фрэнсис ничего не ответил. Ти спросила:

– Ты не ладишь с Лионелем?

– Мы с ним в прекрасных отношениях. Марджори он нравится больше, чем мне. У них совпадают точки зрения по многим вопросам. Он придет сюда вечером.

– Марджори писала в последнем письме что-то о разводе Лионеля. Она ничего не написала о причинах, только, что разошлись они достаточно цивилизованно. Что за человек его жена? То есть я хотела спросить, почему они разошлись?

Фрэнсис отвел взгляд:

– Я не знаю. Правда, не знаю. Неудачный брак. Одна причина, сто, тысяча причин, какая разница – брак распадается, – он замолчал, затем продолжил. – Меня беспокоит Марджори. Врач сказал, что у нее очень высокое давление. Может быть, придется делать кесарево сечение, – он обеспокоенно посмотрел на родителей. – Я рад, что вы здесь.

– Не волнуйся, мы сделаем все возможное, – заверил его Ричард.

– Да, мне очень неприятно, что ваш приезд сюда будет омрачен этими беспорядками. Поговаривают о забастовке, всеобщей забастовке. Это может парализовать всю жизнь в городе. Да, хлопот будет предостаточно! – прищурившись он задумчиво посмотрел на солнце. – Хотя, может быть, все обойдется. Не думаю, да я просто уверен, что эта забастовка никоим образом не отразится на моем хозяйстве и лично на мне. Я много сделал, и все это знают. С самого начала я сочувственно относился к рабочим. Нет, нет, я уверен, они не пойдут против меня.

В гостиной Ричард рассматривал картину Анатоля Да Куньи с изображением Морн Блю.

– Если честно, то жаль расставаться с ней, – сказал он, – но она так вписывается в обстановку! Какой стиль! Как тонко схвачено! Потрясающе! Изумительно! Кожей ощущаешь палящие лучи солнца. Вы знаете, мне противно читать то, что пишут современные критики. Ну, например, послушайте, что я прочитал на прошлой неделе: «Лицо олицетворяет упадок цивилизации». Да что это, черт побери?! Что все это означает? Расплывчатые личные впечатления с претензией на исследование! Да все это – ничто! Главное – твое восприятие, ощущение собственной кожей этих солнечных лучей!

Марджори поддержала беседу:

– Должно быть, это очень дорогая картина? Ведь Да Кунья очень стар.

– Да, конечно. А после его смерти цены на его картины еще больше подскочат. Ты знаешь, Тереза, надо было бы заказать ему твой портрет, когда мы были в Париже. Я как-то не подумал об этом.

В тусклом свете свечей зеркало над сервантом отражало бледное лицо Ти. Ее красивое, не тронутое морщинами лицо. Но… тем не менее лицо уже не молодой женщины.

– Дайте-ка вспомнить, – сказал Лионель, – тебе было пятнадцать, когда ты уехала отсюда? А мне не было и трех. Но я запомнил тебя, так мне, по крайней мере, казалось, может быть, потому что мать часто вспоминала тебя, – он засмеялся. – Ты была отчаянная девчонка, она так говорила.