Теодора поднялась по ступенькам к «французской» двери в сад, распахнула ее и остановилась на пороге затемненной прихожей. Когда раздался сигнал воздушной тревоги, тетя Кетти выбежала из дома и оставила радио на кухне включенным. И сейчас по коридору плыл знакомый голос любимицы армии и флота Веры Линн. Военные полюбили ее после ставшего очень популярным радиоспектакля «Искренне Ваш».

Тедди прислонилась к дверному косяку, слушая в исполнении Линн одну из самых распространенных песенок военных лет. «Быть Англии всегда, покуда есть дорожка к дому, среди хлебов и рощ. Быть Англии всегда, покуда шумят города и по улицам стучат миллионы ног».

У Тедди подступил ком к горлу, она все стояла и слушала, как Вера Линн поет песню. И неожиданно для самой себя она оказалась перед непреложным фактом: она не желала жить нигде, кроме Англии.

Она подумала о Вилли Герцоге, и сердце у нее защемило. Ему отчаянно хотелось в Америку. Никогда раньше это желание не было в нем так сильно, во всяком случае, такое впечатление складывалось по его письмам последнего времени. Возможно, имелся способ заставить его передумать, уговорить его обосноваться здесь, в Лондоне. Безусловно, ей надо будет попробовать. Она должна – во что бы то ни стало… И тут вдруг она поняла, до конца осознала, какое значение для нее теперь имеет эта страна. Здесь она чувствовала себя в безопасности, под защитой закона, и сама она очень англизировалась за эти пять лет, так же как Максим. Она знала, что отчасти это произошло под влиянием Урсулы Вестхейм, – той хотелось, чтобы они полюбили эту страну, и Англия была постоянной темой их разговоров еще в Париже в 1939 году. Урсула до небес превозносила все положительные стороны жизни этого государства, уверяя, что это самое лучшее, самое справедливое, самое демократичное и цивилизованное место на земле, и Тедди всему тому нашла подтверждение. Ну и наконец, была еще тетя Кетти, прожившая здесь сорок лет и ставшая заправской лондонкой.

Тедди была вынуждена признать, что в этом ее превращении в англичанку находил выражение ее протест против нацистской Германии, ее порицание родной страны за антисемитизм, причинявший ей столько боли. Что же до Максима, то он хотел быть таким же, как все другие мальчики в школе. Она прекрасно знала, как любой мальчишка боялся быть отвергнутым своей средой за то, что он «не как все».

Она услышала теткины шаги по каменным ступенькам и поспешила по коридору из прихожей на кухню. Проверила, хорошо ли задернуты шторы светомаскировки, и включила свет, отбросила тревожные мысли о Вилли и о будущем и принялась готовить ужин.

У Кетти с Тедди вошло в привычку перед тем, как пойти укладываться спать, завершать день беседой за чашкой чая в задней маленькой гостиной. И сегодняшний вечер не был исключением.

После того как Максим с Корешком отправились наверх в спальню, Тедди и Кетти помыли посуду и убрали со стола, а затем Кетти перешла в другую комнату в ожидании племянницы, по обыкновению готовившей чай.

– До чего же теплый вечер, – сказала Тедди, входя несколькими минутами позже в переднюю с серебряным чайным подносом. Она поставила поднос на антикварный сервировочный столик у камина и спросила: – Мне выключить свет и раскрыть дверь в сад?

– Отчего же нет, Теодора. Сегодня очень душно, не так ли?

Теодора подала Кетти чашку чая, выключила освещение, отдернула тяжелую маскировочную штору и распахнула стеклянные двери в сад.

В небе высоко стояла полная луна, взгромоздившаяся на темный хребет туч, и щедро серебрила яблоню, кусты роз и усыпанную альпийскими цветочками каменную горку – утеху и предмет гордости Кетти. Налетел легкий ветерок, пошелестев листвой старого дерева и напоив чуть пьянящим ароматом последних летних роз приятную свежесть ночного воздуха.

Обе женщины сидели в молчании, глядя на осиянный луной сад, такой мирный не по времени. И опять им показалось, что война где-то далеко-далеко от них, а недавнего воздушного налета словно не было – такой покой был разлит вокруг. Они неторопливо попивали чай, ни о чем не говоря, с головой уйдя в свои раздумья.

Первой заговорила наконец Кетти. Она спокойно сказала:

– Дети нынче знают чересчур многое из того, что им знать еще рановато, по моему глубокому убеждению.

– Да, это так, согласна, – поддержала разговор Тедди. – Боюсь, причина тому – время, в которое мы живем.

– Это верно, и из-за радиопередач, журналов кинохроники и газет совершенно невозможно сегодня что-либо от них скрыть. Должна тебе заметить, – добавила Кетти, – к великому моему сожалению, ничего.

Тедди молчала, задумавшись над словами тетки, пока ее вдруг не прорвало:

– А где мне набраться мудрости, чтобы правильно его растить, хорошо его воспитать, тетя Кетти?

Кетти с легким стуком поставила чашку на блюдце, опешив от слов племянницы, показавшихся ей совершенно необычными.

– Что именно заставляет тебя обратиться ко мне с подобным вопросом, Тедди? – строго спросила она, резко повысив голос.

– Я не могу не задавать его, когда думаю теперь о Максиме, – ответила Тедди. – Он такой умница, такой смекалистый и развитой. Мне нет нужды говорить это вам, поскольку вы имеете представление, насколько он незаурядный мальчик. Но знаете ли вы, до какой степени он сам в этом смысле осведомлен о себе? – Она не ждала ответа на свой вопрос и продолжала с жаром: – Его учителя в «Колет Корт» без конца твердят о том, что он блестяще учится… и, представляете, я привыкла думать о том, что отношусь к Максиму предвзято из-за того, что очень люблю его, но я обнаружила, что никакая это не предвзятость с моей стороны. Максим уникален, тетя Кетти, и мне иной раз сдается, что он знает больше меня. И почти обо всем. Отсюда и получается: кто я такая, чтобы его воспитывать?.. – Этот пассаж иссяк, недоговоренный. Тедди откинулась на спинку стула, с унылым видом глядя в упор на тетку.