— А зачем? Может, и еще когда пригожусь так же вот… Зачем людям знать, что я…

— Ну… ладно…

Григорий шумно перевел дух.

— Тогда все, раз договорились. Завтра попробую.

— Постой! Как же отцу скажешь? Ведь говорил в тот раз: «Отец первый растрезвонит по селу»? — спросил Зеркалов, явно уже издеваясь над Григорием. Бородин опустил голову.

— Мало ли как, — неопределенно ответил он. — Может, и не растрезвонит, коли вы возьмете верх.

— Коли мы? — Зеркалов резко повернул к Григорию перекошенное злобой лицо, схватил его за грудь и, тряся головой, выдохнул в самое лицо: — Эх ты, сука! С таким возьмешь, пожалуй…

Всю ночь, весь следующий день видел Григорий перед собой страшное лицо бывшего своего дружка.

А день, как назло, тянулся медленно. Вот и солнце село, но сумерки не спешили почему-то надвигаться. А когда стемнело, отец долго не ложился спать, кашлял, возился в своей комнатушке… Наконец все в доме стихло. Григорий осторожно встал, снял с гвоздя пиджак и вышел на улицу. С озера тянул холодный ветерок. Зачем-то Григорий опустился на лавочку и посидел с минуту, как перед дальней дорогой. Потом встал, не поднимая головы, взглянул на небо, медленно застегнулся на все пуговицы и осторожно, на носках, вышел со двора…

Вернулся часа через четыре мокрый от утренней росы, грязный. К одежде прилипли высохшие хвойные иглы, прошлогодний порыжевший мох. Сняв пиджак, сунул его под крыльцо, в собачий лаз. Чтобы не разбудить отца, в дверь не пошел, а залез в окно, бесшумно распахнувшееся под его толчком. Уже лежа в постели, подумал: «Дожились… В свой дом лезешь, будто вор…» Переворачиваясь на другой бок, пригрозил кому-то: «Врешь, все равно найду…»

Дня через три сказал отцу будто невзначай:

— Андрюха-то, сказывают, в Гнилом болоте лагерем стоит… возле того места, где нам пришлось заночевать как-то.

— Откуда знаешь?! — тряхнул маленькой головенкой старый Бородин.

— Откуда? Сорока на лету сболтнула, — ответил, точно огрызнулся, Григорий. — Сказывают, говорю…

— Ага, так… так… — скрипнул старик и стал смотреть в окно.

— Что — так? Ты, батя, смотри не проговорись кому! — предупредил Григорий. — Жизнь сейчас что картежная игра.

— Ишь ты! — усмехнулся отец. — Умен! Только жизнюха-то — завсегда игра: не то выиграл, не то проиграл… Другого нету…

— В дурачках остаться — полбеды. И дурак со временем наживет ума. А сейчас не ту карту выбросишь — голову снимут.

Старик, не отвечая, залез на печь и пролежал там почти до вечера.

За ужином молча косил глаза в окно на шнырявших по улице белогвардейцев.

— Гнилое болото — оно гнилое и есть, трясина кругом, — произнес наконец старик. — Андрюха неглуп, сообразил: не подберешься к ним…

— Хитра лиса, когда охотники дураки, — лениво ответил Григорий. — Ну, что уставился на меня? Али один Андрюха знает, какими тропами через Гнилое болото ходить?

— А ты к чему это? — встрепенулся старый Бородин.

Григорий бросил на стол деревянную ложку, встал и пошел в другую комнату.

Ночью Григорий не спал, прислушивался к каждому шороху в соседней комнате. Когда чуть скрипнула дверь, Григорий босыми ногами прошлепал по крашеному, полу к кровати отца, торопливо ощупал ее. Кровать была пустой и теплой. Возвратясь, Григорий лег в постель, укрылся с головой и спокойно уснул.

Утром его разбудили далекие хлопки выстрелов. Не вставая, повернул голову к окну. В соседней комнате возился на кровати отец. Но Григорий ничего не спросил.

Старый Бородин в этот день поднялся с постели поздно, пошатываясь, устало побрел к двери, вывалился через порог. Вернулся часа через два, опять упал на кровать.

— И в самом деле, слышь, Гришуха, не один Андрюха тропы заветные знает… — тяжело дыша, отрывисто говорил Петр. Маленький острый нос его, торчащий над подушкой — самой головы не было видно, — почему-то вздрагивал.

— Ну? — равнодушно буркнул Григорий.

— Вот и ну… Напали на них сегодня. Перебили, сказывают, половину. Нагулялись, слава богу… А Андрюшка-то ушел-таки с остальными…

— Ушел?!

— Чего орешь? — рассердился вдруг старик. Потом другим голосом, тихим, плаксивым, затянул: — Именно — хитра лиса, вот и ушел… Не потому, что охотники дураки, а потому, что стары… Молодые-то трусливые нынче… Ночью бы, сонных, накрыть их! А я пока плутал по лесу — и ночь прошла.

Григорий промолчал, сделав вид, что ничего не понял. Старик приподнял голову над подушкой, желтыми и круглыми, как копейки, глазами вцепился в сына:

— Эх, ты-ы… А еще крест носишь…

Это уже было знакомо Григорию. Он повернулся и молча ушел в горницу.