С. Я. Маршак

"Эпитафия самому себе" (первый вариант)

Воспоминания о Маршаке я вставляю в главу «Детство», хотя это не совсем правильно. Он шел со мной всю жизнь, идет и сейчас, и я часто вижу его напротив: то пятидесятилетнего, полного, но очень подвижного, со сбившимся набок галстуком, с живым рябоватым лицом, со лбом "в апофеозе папиросы", то изможденного, похожего на старушку, усохшего вдвое, почти бесплотного, особенно на фоне полнокровного, громогласного, ведущего телепередачу Андронникова.

С этой передачи я, пожалуй, и начну.

Было невыносимо смотреть на маленького, сжавшегося и комок автора классических переводов и знаменитого краснобая, уверяющего, что Маршак — изумительный рассказчик, плетущего за него какие-то литературные анекдоты и всякую ахинею, и говорящего: "Сема, ты…"

А тот только кивал головой и бормотал: "Да-да, да-да…"

Евгений Шварц писал:

"Мы легко перешли на «ты», так сблизила нас работа. Но мое «ты» было полно уважения. Я говорил ему: "Ты, Самуил Яковлевич… "До сих пор за всю мою жизнь не было такого случая, чтобы я сказал ему: "Ты, Сема…"

При взгляде на съежившуюся жалкую фигурку наворачивались слезы, и веселое панибратство Андронникова было неуместным и ужасным.

А сейчас вернемся в 32-й год, в один из моих счастливых приездов из больницы.

В этот день я достиг новой художественной степени, сочинив стихотворение «Ворон». Первая строфа казалась мне верхом совершенства.

49

И вдруг в дверях возник Неусихин из «Ежа» и торжествующе провозгласил:

— Ну, Лева, я привез тебе Маршака!

Не буду нарушать правил и выдумывать: запомнил я немногое, но зато уж запомнил.

Я знал, что Самуилу Яковлевичу мои стихи нравятся и, чтобы похвастаться, я — одиннадцатилетний дурачок — после первых фраз сразу стал читать ему своего "Ворона".

Я вещая птица,

Зловещая птица —

Люблю я лететь и сидеть:

Лететь, чтоб садиться,

Сидеть, чтобы взвиться,

А взвиться, чтоб снова лететь.

Маршак даже не улыбнулся. Он просто сказал:

— А теперь давай я тебе почитаю. И начал:

"Ворон к ворону летит,

Ворон ворону кричит:

"Ворон, где б нам отобедать?

Как бы нам о том проведать?"

Я был ребенок начитанный и, разумеется, мог бы и сам продекламировать Пушкина наизусть. Но здесь два стихотворения встали рядом, и я тут же устыдился. А глуховатый голос продолжал чеканить этот потрясающий диалог:

"Ворон ворону в ответ:

"Знаю, будет нам обед.

В чистом поле под ракитой

Богатырь лежит убитый".

Почему стихи звучат совсем по-другому? Ведь я читал их столько раз! Откуда же эта музыка?

"Где убит и отчего,

Знает сокол лишь его,

Да кобылка вороная,

Да хозяйка молодая".

50

И почти отрешенно:

"Сокол в рощу улетел,

На кобылку недруг сел…"

И унылым эхом с пронзительной интонацией на последней строке:

"А хозяйка ждет милого —

Неубитого, живого".

И все это в железном ритме, ни на миг из него не выходя.

А о моем «Вороне» — ни слова. Да я и сам забыл про свое неуклюжее детище.

Наверное, я впервые понял тогда, что такое поэзия, и не понял — почувствовал, какой передо мной педагог.

Уходя, он внезапно обернулся, быстрым движением взбил полосы, сунул руки в карманы и скорчил плутоватую рожу.

Я даже взвыл от восторга.

Через полгода на последней странице «Правды» появилась заметка: "В Ленинграде закончился конкурс юных дарований. Первую премию получил двенадцатилетний школьник Лева Друскин за драматическую поэму 'Человек все победит'".

Кстати тогда же Самуил Яковлевич выхлопотал мне пению, которую я, вплоть до нынешних дней, получал с прежней формулировкой: "Как исключительно талантливый мальчик в области драматургии".

Не знаю, каким образом распознал меня Маршак. Многие ребята писали великолепно, по-моему, гораздо лучше.

Поэма Алика Новикова о Ломоносове и сейчас слушается превосходно. Куда Солоухину!

"Держит Михайло граненый стакан,

Мелькают камзолы и ленты,

Катятся бочки по доскам к столам —

В кнейпе пируют студенты.

Негде взять студенту

Время для ученья!

Утром надо выпить,

Ночью стекла выбить,

51

Надо прогуляться

Вечером с девчонкой,