Шрифт:
При этом чувствовал я себя неплохо, нахально надеясь что мне, больному ребенку, двойки не поставят.
Однако, учительская честность оказалась сильнее жалости.
— Ну как? — спросили меня в институте.
— Пятерка! — ответил я с гордостью.
Вот этого, по их выражению, цинизма они и не могли мне простить.
Почему пятерка? Ну сказал бы тройка.
А я и сейчас себя понимаю. Врать — так уж на всю катушку. Скажи я «тройка», никто не обратил бы внимания: сдал и сдал.
А тут меня хвалили целых два дня, пока все не выяснилось.
А к грохоту колес по булыжнику я уже привык.
ГОВОРЫ –
Я очень любил играть с братом в «гОворы». Игра строилась на диалоге. Выглядело это, примерно, так:
Я: Тогда Лева соскользнул с дерева прямо на спину бенгальского тигра.
Брат: Тогда Моня гигантским прыжком выскочил из кустов и схватил тигра за лапы.
Я: Тогда Лева молниеносно сунул руку тигру в пасть схватил его за язык и закричал: "Моня, я сейчас перережу ему горло кинжалом, а ты скорее плети из лиан носилки, иначе нам будет его не дотащить".
40
Мы говорили быстро, захлебываясь от возбуждения, перебивая друг друга. Иногда это были реплики, иногда длинные монологи. Но ни мыслей, ни рассуждений — только действие.
Игра продолжалась часами.
В день рождения, когда мне исполнилось тринадцать лет, меня отпустили из института Турнера на побывку.
Улучив момент, я предложил брату: "Сыграем?"
Пятнадцатилетний Моня смущенно согласился: "Давай".
Но у нас уже ничего не вышло.
Впрочем, брат, которому я прочитал этот кусочек, поправил меня. Он утверждает, что говорил один я, а он только время от времени вставлял:
— И Моня тоже.
НОВЫЙ ПЕТЕРГОФ –
А еще я помню январь 36-го года. Папа записал меня на конкурс юных дарований, и участников этого конкурса пригласили на школьные каникулы в Новый Петергоф.
Петергоф был новый, а гостиница старая, деревянная, хотя и называлась пышно и претенциозно — "Националь".
Зима выдалась на редкость снежная. Весь день мы катались на финских санях (меня привязывали, чтоб не вывалился), вечером заводили граммофон, слушали Утесова и "Китайскую серенаду", читали стихи. Было очень весело.
Ел я отдельно (в столовую меня не носили), но мне ужасно нравилось, что меня обслуживает официант. Я как-то лишний раз самоутверждался.
Он ждал, пока я поем, не присаживаясь, стоя, и это особенно восхищало меня.
Кто-то рассказал, что в столовой к обеду подают перец и горчицу.
Я попросил тоже. Он улыбнулся, но принес.
Я крохотной ложечкой клал желтую бурду на котлету, по щекам моим текли слезы, и я был вне себя от счастья.
41
МОЙ ДЕД –
Родители назвали меня Эйлэ-Лэйб в честь двух моих дедов. По паспорту я — Лев Друскин. Но мне очень нравится, что у меня есть еще одно красивое имя — Илья.
В семье про деда ходили легенды. Он был не такой человек, как все, немножко "а мишугенер": пописывал стихи (могу себе представить какие!) и усердно занимался изобретательством.
В частности, он изобрел часы под названием — "Чтобы часовой не спал на посту".
Часы эти надо было заводить каждые пятнадцать минут, иначе они останавливались намертво. И тут уж ясно — солдат заснул, и его следует наказать.
До такого хитроумного изобретения могла додуматься только еврейская голова!
Милый и смешной образ деда настойчиво просился в стихи, и я не сумел ему отказать.
В веселый день сорокалетья
Так странно думать мне, друзья:
Жил человек на белом свете
И был Лев Друскин, как и я.
Он был, как я, Менахем-Мендл:
Поэт, мечтатель, сумасброд.
И бабка плакалась соседям
И подавала на развод.
Он ничего — чудак — не нажил,
Он так и умер бедняком,
Но ангелы спускались даже
К нему от Господа тайком.
И вот он входит — ты не смейся! —
Он первый гость в моем дому.
Он говорит, потрогав пейсы,
Как все здесь нравится ему.
И у тебя прощенья просит,
Что он не в модном сюртуке,
42
И тост красивый произносит
На непонятном языке.
И я сажусь поближе к деду,
И мы, забывши обо всем,
Ведем ученую беседу
О том — о сем, о том — о сем.
Это стихотворение — из любимых. Но не обошлось без конфуза. Дедов я, оказывается, перепутал. Чудаком и изобретателем был не Лев, а Илья, не Друскин, а Тумаркин.