— Все ясно. Побалакает он. По-мужски, значит. Ну-ка, пропусти меня!

— Э, э! Остынь-ка, — он схватил меня за плечи, придерживая, — Ты че, того? Шум-то к чему подымать?

Я прищурилась.

— Можно и без шума. Сделаю заявление Боргу от имени Бессмарага. Общественный суд.

Сыч закатил глаза.

— О боги! Этого только не хватало.

— Знаешь, друг мой, это не твое личное дело. Это — вандализм, причем ужасающий. Закона о равноправии и достоинстве любого разумного существа никто не отменял еще со времен колонизации. Альдамарский король его подтвердил, когда всходил на трон. Это — основа нашей цивилизации, Сыч. Мы просто не имеем права превратить это безобразие в обычную деревенскую дрязгу.

Сыч оскалился. Пламенная моя речь задела его, но эффект оказался прямо противоположный. У него словно зубы разболелись, такую гримасу он состроил.

— Лираэночка, — сказал он устало, — Цивилизованная ты моя. Законопослушная. Ладно, сделаем по-твоему. Суд, громкие речи. Общественное порицание. А на следующую ночь случайно загорится дом. И сгорит дотла. Мы с парнем, может, выберемся, а может — нет.

Я невольно отступила. Он продолжал держать меня за плечи. Какие тяжелые руки!

— Матери Этарде потом скажут: «Да мы! Да ни в жисть! Да никаким боком!» До короля дойдешь? Пф! Всю деревню оцепить, мужиков строем — на каторгу? Здесь не город, барышня. Глубинка здесь. Кадакар. В Кадакаре сгинуть — легче легкого.

Горло у меня перехватило. Он прав. Он абсолютно, безнадежно прав.

Я закрыла лицо ладонями.

— Боже, что за мир!.. Что за дикость!..

— Ну-ну. Давай-ка я тебе — арварановки, поправиться, м-м?

Я проглотила липкий ком. Тряхнула головой.

— Нет. Спасибо. Это… лишнее.

— Ну и ладныть, — в голосе его снова появилась эдакая тягучая ленца, — Арварановка, она — того. Штука забористая. Пойду-кось я, взгляну, как там окошко поправить.

И он наконец освободил дорогу, но мне уже расхотелось бежать за справедливостью. Я вернулась к стангреву, по-прежнему сутулившемуся на койке. Он кутался в свое покрывало, обеспокоено поглядывая здоровым глазом. Редда привалилась к его правому боку. Я села слева.

— Ну и разукрасили тебя!

В ответ — непонимающая вежливая улыбка. Ага, зубы целы. Хоть на том спасибо.

— Уходить страшно. Как уйду — обязательно что-нибудь случается.

— Не понимаю.

Я вздохнула. Вести замысловатые философские беседы на старом найлерте я еще не могла, поэтому просто спросила:

— Трупоеды. Они вернутся? Твое, э-э… твои мысли?

Он подумал, сплетая и расплетая перебинтованные пальцы.

— Нет, — помолчал, и — снова, уже уверенней: — Нет. Они испугались. Сильно. Вот их, — и указал на Редду.

— А… э… пожар. Огонь?

Нахмурился недоуменно. Я попыталась еще раз.

— Вернутся. Тайно. Бросят огонь. В дом?

Стангрев замотал головой.

— Нет. Я услышу. Ночью, днем — услышу. Выпущу их, — кивок на Редду. — Я теперь знаю.

— Что знаешь?

— Надо выпускать их. Их боятся. Очень.

— Они… Трупоеды — вошли в дом? Сломали окно?

— Нет, — Мотылек снова принялся рассматривать свои руки, — Окно сломал я. Они позвали его, — кивок в сторону комнаты, — Ударили. Дверь… снаружи… Выйти я не смог. Я вышел в окно. Окно сломалось.

Окошко в полторы пяди шириной. Даже я, не имея за спиной громоздких крыл с примотанной к ним аршинной палкой, вылезла бы через него с превеликим трудом. Какое же отчаяние двигало этим заморенным полудиким существом с птичьими костями, с маниакальным упорством именующим себя предателем и трусом? Если такое поведение называется трусостью…

— Ты хотел помочь Сычу?

— Да, — он поглядывал искоса.

Здоровый глаз фокусировал и отражал пламя светильника. Мерцающий огонек сквозь нечесаный бурьян. Так глядит зверек из чащи. Надо бы парню голову помыть.

— Не догадался выпустить их, — Редда лизнула ему руку, — Не догадался. Я глупый.

— Ты храбрый.

— Я думал, его убьют.

— Ты храбрый, Мотылек.

Он разволновался вдруг. Заерзал.

— Ты так думаешь… Говоришь себе — Мотылек храбрый. Я слышу. Я тоже начинаю так думать. Мне приятно. Но это неправильно. Неправда. Это опасно.

— Почему опасно?

— Потому что ты веришь. А я слышу и тоже начинаю верить.

— Так что же в этом плохого?

Он сник и отодвинулся.

— Слишком… просто.

Что-то он меня запутал. Боится не оправдать нашего с Сычом доверия? Никак не найдет согласия с самим собой? Какой-такой поступок повлек за собой подобный кризис? Хотелось расспросить, но я чувствовала — рано. Рано, рано. Но хоть поддержать…

— Мотылек…

Он отпрянул:

— Нет! Я сам.

Словно мысли читает. Поразительно. Я встала. Сам так сам.

— Погоди.

Он явно пытался объяснить что-то, мне недоступное. Лоб собрался морщинками. Корка на нижней губе треснула, на ней медленно наливалась клюквенно-красная капля.