— Виктор! — позвал я опять, не имея иной возможности привлечь внимание Хрусталева.

Виктор вскинул голову, но его внимание, скорее всего, привлек не мой беззвучный крик, а рокот двух машин, быстро приближавшихся со стороны городских трасс; катастрофа не осталась незамеченной, к нам летели дорожный патруль и вызванная кем-то из пролетавших мимо водителей «неотложка».

Бросив взгляд на жаркий костер, Виктор повернулся и увидел лежавшего вверх лицом Чухновского. Он поднял старика на руки и побрел вниз, где можно было укрыться в кустах — в конце концов, дорожный патруль и медики могли не знать, какую операцию проводили муровские оперативники в этом районе, угрозыск не обязан был делиться планами с кем бы то ни было, да и не делал этого никогда, что частенько приводило к конфликтам с дорожной полицией, вынужденной вмешиваться в разборки, не имевшие к ней никакого отношения.

Кусты оказались высокими, но колючими. Виктор зашипел от боли, опустил раввина, склонился над ним, и маска равнодушия медленно — слишком медленно, как мне казалось, — начала стираться с его лица.

— Виктор! — позвал я опять, уже уверенный в том, что Хрусталев меня не услышит.

— Что? — сказал он, вздрогнув, и посмотрел в мою сторону. Меня Хрусталев не видел — в мыслях его возникло воспоминание, видение, образ, и Виктор не понимал, почему вспомнил об Аркадии Винокуре именно сейчас, когда оставшаяся жизнь измерялась в лучшем случае минутами?

Чухновский оказался более доступен контакту. Сознание его рвалось к свету сквозь многочисленные болевые блоки, поставленные шокатором. Личность раввина распадалась и собиралась вновь, чтобы взять очередную преграду, и я попытался помочь. Виктору я не мог помочь ничем, потому что сознание его слишком сильно зависело от состояния физического тела, а Чухновский был от реальности временно отключен, и общение наше могло происходить в нематериальной сути наших личностей, соприкоснувшихся друг с другом. Он, как и Хрусталев, не мог меня видеть, но, в отличие от Виктора, способен был — хотя бы в силу своей профессии — принять мое присутствие без внутреннего сопротивления.

Мы вместе прошли два последних барьера к свету. Шокатор поставил в сознании Чухновского блоки высотой в многоэтажный дом, и мне составило немало труда буквально протащить раввина сквозь эти плотные, вязкие и неприятно пахнувшие структуры.

Мы вырвались наконец к свету. Чухновский сел, инстинктивно нащупал на голове ермолку и, увидев рядом Виктора, сказал:

— Он здесь.

— Он? — равнодушно переспросил Хрусталев, следя за приближавшимися машинами.

— Ваш сотрудник, — сказал Чухновский. — Винокур.

— Аркадий умер, — напомнил Виктор, — и будь я проклят, что ввязался в эту историю.

— Его душа, — проговорил раввин, морщась от боли, в теле не было, как ему казалось, ни одного органа, не подававшего сигналов боли. — Вы видели ее на третий день, тогда она еще не потеряла связи с материальным миром. А сегодня седьмой день, и душа Винокура перешла на следующую ступень освобождения. Она может…

— Избавьте меня от глупостей! — воскликнул Виктор. — Нас расстреляют, вы это понимаете?

— Да, — кивнул раввин, — но я не понимаю — почему.

В отличие от Чухновского, я понимал причину происходившего. Собственно, этого следовало ожидать, и Виктор обязан был продумать заранее вариант вмешательства МУРа. Действительно: в Москве происходит серия смертей (гибель спецназовцев Мельникова в серию не вписывается и выделяется в отдельное производство). Естественно возникает версия о заказе, а это уже компетенция МУРа. Между тем Хрусталев с муровскими оперативниками сотрудничать не желает, несет околесицу о дьявольских ладонях и в свидетели берет раввина — личность маловразумительную. После того, как Хрусталев совершил попытку изъятия улик из опечатанной квартиры своего бывшего сотрудника, за него взялись всерьез. А Виктор уже «поплыл» — он хотел все понять сам, он и мысли не допускал, что муровцы с их методами типа «взять, выбить, уничтожить» способны будут разобраться в деле, в котором, даже по его сугубо материалистическим представлениям, не могло обойтись без сил, с этим миром не связанных.

Я не видел деталей, сознание Чухновского металось, как привязанная к будке собака, но ясно было, что Хрусталев явился к раввину и сказал, что им обоим необходимо скрыться из Москвы хотя бы на время — до новой юридической переквалификации серии преступлений. Пусть муровцы убедятся в том, что заказа не было, а бытовуху расследовать они не станут, пусть хоть батальон поляжет.

Идея исчезнуть была глупой, и сейчас Хрусталев это прекрасно понимал. Но почему он понял это только теперь? И что нужно было ему здесь, в десяти километрах от кольцевой авиатрассы?

— Барух ата адонай… — пробормотал Виктор. — Вы помолитесь за меня?

Пожалуй, молиться было поздно. Люди в кустах были скорее всего неразличимы с высоты полукилометра, но полицейские наверняка глядели не за борт, а на экраны, где две излучавшие тепло массы, а равно все биологические объекты размером больше собаки, выпукло обозначились коричневым контуром на зеленом фоне. Катер дорожной полиции пошел на посадку, а за ним следовали медики.

Я понимал, что, допустив гибель этих двух людей, неизбежно потеряю с ними связь. Возможно, они придут на поле Иалу (Чухновский) или Сардоны (Виктор) и у каждого будет свой Учитель и своя жизнь, и свое возможное счастье, но помнить они не будут ничего, как лишатся, скорее всего, и прежнего физического облика. Какой мне в них прок? Оба нужны были мне живыми — и в этом мире.