Была мысль: на Энтубаре вулкан Герего залил лавой полконтинента, и атиндам пришлось направить все силы на обуздание стихии, а сил у них не так уж много, поскольку это первопроходцы, и духовную суть Энтубара, как планеты-личности, они еще познать не успели.

И еще: Ученый Дарис с Оберона (спутника Нептуна? Или это случайное совпадение названий?) сумел доказать теорему Лурии о вторичном слиянии, и это — самое большое достижение прошедшей недели. Но я не знал ни Лурии, ни Дариса, и где находится Оберон я не знал тоже (даже если это действительно был спутник Нептуна, как мне помнилось из школьного курса астрономии).

Никакая мысль не может стать элементом сознания, если к ее восприятию нет подготовки, а я не был готов, и мысль, выраженная светом, разбивалась о меня, протекала сквозь пальцы и рассеивалась как рассыпается песок.

Что мне было с того, что на меня накатила мысль о необходимости вторых ролей в большом спектакле «Мона» — создании коллективного разума трех миллиардов жителей Соти? Я пробился сквозь эту мысль, как сквозь волну прибоя, упустил момент подлинного восприятия и лишь потом задумался. В этом мире есть театр? И что значит — коллективный разум трех миллиардов?

Да именно то и означает, — подумал я. Не всегда нужно искать глубину там, где мелко и смысл ясен уже из самого звучания слова. Пьеса создается — если речь идет о пьесе в привычном понимании — всеми жителями Соти (если Соти — планета в том же моем привычном понимании). И вероятно, все жители Соти наблюдают за ходом спектакля — или являются его участниками, выбрав роли в написанной ими же эпопее. Конечно, это было трудно представить — три миллиарда человек, играющие, кроме своих реальных жизней, еще и другие, ими же созданные…

Додумать мысль я не успел — разбилась новая волна, налетевшая на меня наискосок. Нет! — это был первый удар чьей-то идеи. — Нет! Не хочу!

Кто не хотел? Может, это было отражение моей собственной мысли, моего личного желания? Впрочем, себя я узнал бы. На меня рухнула из света чужая боль, и я впервые ощутил, что в этом, как мне до сих пор казалось, благополучном мире, есть такое страдание, какого лично я выдержать бы не смог.

Нет! Не хочу! И с меня содрало кожу — волна была не просто ледяной, это был холод гораздо ниже абсолютного нуля, и пусть мне не говорят, что такого не бывает в природе. В природе бывает все, и особенно — если это дается нам в ощущениях.

Не хочу!

Но и я не хотел жить в чужом страдании. С меня достаточно собственного. Чужое страдание прилипчиво, и я ощутил это на себе, потому что вопль этот — «Не хочу!» — мне пришлось отдирать от собственной кожи. Ужасное чувство, будто за тебя цепляются детские ручонки, и ты бьешь их наотмашь, а они цепляются опять, и нет этому конца…

Я все-таки выплыл, закачался на спокойной волне и неожиданно понял, что стал собой. Свет, окружавший меня, померк, я был там, где боялся оказаться с самого начала — в пустоте, черноте, невидимости, гулкости, глубине и бесконечной отрешенности пространства. Лишь одна звезда светилась в нем, и один луч тянулся ко мне от этой звезды.

— Поздравляю, — сказал голос Антарма. Следователь говорил так, будто находился рядом со мной, но я его не видел, а вытянув руки, не ощутил ничего — даже пустоты, если только такое возможно.

— Поздравляю, — повторил Антарм. — Вы неплохо справились с ускорением, Ариман. Теперь держите направление.

— Мое имя Аркадий, — сказал я. — Я действительно в космосе? Почему я не вижу себя? Почему не вижу вас? Почему только одна звезда? Один луч?

— Если вы сумели выйти на направление, — несколько раздраженно произнес следователь, — то знаете ответы на все заданные вами вопросы. Зачем вы спрашиваете? Вы же отдаляетесь от цели!

— Почему… — начал я и прикусил язык. Антарм был прав — задавая вопросы, я действительно отдалялся от своей цели, теперь я видел это — звезда, к которой я, должно быть, мчался со скоростью, неощутимой, как всякая скорость равномерного движения, стала слабеть, будто огонек маяка, теряющий яркость по мере того, как буря относит корабль все дальше в море.

Я запаниковал. Я заставил свои мысли (и вопросы, которые в них таились) свернуться в шарик, а шарик затолкал куда-то в пустое место под черепом, где-то на затылке — так мне, во всяком случае, казалось. Тонкая нить натянулась, звезда стала ярче, расстояния проявились в сознании и показались мне не такими уж большими, хотя я не мог бы ни назвать, ни представить ни единого числа.

Луч, по которому я скользил, свернулся жестким канатом, опутал мне ноги, затянулся петлей, лишив меня возможности двигаться и — вот странное ощущение! — даже думать. Мысли съежились до примитивных желаний и инстинктов, не поддававшихся сознательному управлению. Послышался испуганный возглас — не Антарма, чей-то другой, я мог бы узнать его, если бы хоть что-то соображал в тот момент.

В следующее мгновение — а может, сто лет спустя? — я обнаружил, что нахожусь в двух местах и веду как бы две жизни, прекрасно осознавая обе, хотя ни одной не способен управлять, поскольку воля моя оставалась связанной пленившим меня лучом, который, ясное дело, не имел к свету, как электромагнитной волне, ни малейшего отношения.