— Включи камеру, — прошептал он.

— Включена, — быстро отозвался Виктор.

— Начинаю.

Личность его была подобна слоеному пирогу. Сверху возлежал он, Аркадий Винокур, подавляя массой своего подсознания всех, кто пытался время от времени прорваться к свету и заявить о себе. Этими всеми тоже был он сам, но моложе, будто временные слои отпечатались в пространственно-временной структуре, вязкой, как сироп, и скользкой наощупь. Его многочисленные «я» жили своей жизнью и даже пытались общаться друг с другом, но у них это плохо получалось. Он все понимал, но не мог вмешаться в игру собственной памяти, отделенной от него и существовавшей вместе с другими мысленными структурами, которые он тоже видел, но уже не мог понять и потому разгребал, как прелые листья в осеннем лесу, не пытаясь поднять и поднести к глазам.

Память жила отдельно от него, обладала собственной энергией, и это поражало. Он, такой, каким был десять лет назад, шевельнулся и напомнил о том, что не следовало восьмого июля шестьдесят четвертого года расставаться с Бертой. Ну, разлюбил. Ну, убоялся гнева Алены, а потом и вовсе выбросил из головы эту влюбленную в него девочку. Он потерял ее тогда из виду, потому что, изгнанная, она гордо исчезла куда-то, как могут исчезать из реальности лишь смертельно обиженные женщины, если они не подвержены жажде мести. А теперь он понял, что Берта уехала из столицы в Казань и там жила все эти годы, помня о временах, когда ее — так ей казалось! — любили, потому что настоящей любви в ее жизни не случалось ни потом, ни раньше, да и тогда не было тоже, она придумала любовь Аркадия, она ее нарисовала себе яркими красками, а когда краски выцвели и осыпались (слишком быстро для настоящего чувства), Берта все-таки сохранила нарисованную ею картину в своем сознании…

И был еще другой Аркадий — тринадцатилетней давности. Он учился в юридическом колледже и не делал в те годы ровно ничего примечательного, он даже и в собственной памяти почти не сохранился — так, обрывки какие-то, не стоившие внимания, — но почему-то жил своей жизнью в одном из слоев этого странного пирога и даже пытался (без успеха, конечно) вырваться из собственного, для него созданного, слоя в другие, где жил более привлекательной и разнообразной жизнью, тоже, впрочем, ушедшей в невозвратимое прошлое.

Аркадий понял, что если станет разглядывать собственные жизненные слои, продолжавшие альтернативное существование, то никогда не сделает того, ради чего погрузился в эту бочку воспоминаний. И тогда, перестав видеть память и не отзываясь на уколы подсознательных инстинктов, он (это уже был не Аркадий, но и никем иным он пока тоже не был) сначала понял, потом ощутил и наконец увидел еще одного человека, который тоже был им самим, но в то же время другим, как может быть одновременно собой и другим электрон, мечущийся в защищенной, казалось бы, от внешнего мира, атомной оболочке.

— Ну вот, — сказал тот, другой, — ты наконец-то приходишь в себя.

— Я теряю себя, — сказал Аркадий, и это было действительно так.

— Не очень-то ты себе был нужен, — хмыкнул тот, другой, — если потерял себя так легко.

— Легко? Ты чуть не убил меня! — возмутился Аркадий.

— Смерть — рождение, — философски отозвался тот, другой, и Аркадий не стал отвечать; какой смысл имело спорить о том, что истиной заведомо не являлось?

Мир приобрел наконец вещественные формы, а тот, другой, чей голос был теперь легко узнаваем, хотя Аркадий никогда не слышал его прежде, предстал перед его глазами в том виде, в каком его хотело видеть подсознание.

Генрих Натанович Подольский.

Таким он был в момент смерти — глаза навыкате, пальцы судорожно сжаты. Странно: только глаза, только пальцы, а впечатление было таким, будто этот человек не только реален, но еще и одет так, как был одет в ту ночь. Во что? Аркадий почему-то не помнил, хотя уж эту деталь знал наверняка.

— Аркадий, — произнес Подольский, обращаясь к нему почему-то по имени и на ты, — я не смог довести дело до конца, меня постоянно выбрасывало из того времени, видимо, потому что раввин не сумел правильно совершить обряд пульса де-нура, и процесс оказался не стабилизирован. Придется вдвоем. Ты не против?

Аркадий огляделся вокруг — он хотел увидеть то, что положено было видеть в таких случаях: черный тоннель, уходящий вдаль, белое жерло и приближающийся свет. Ничего подобного не было. Собственно, не было ничего, кроме глаз и рук Подольского, но, поскольку это и был сейчас весь мир, то многообразие его не имело пределов. Аркадий содрогнулся при мысли о том, что именно этот мир — мир Подольского — станет его миром до скончания времен.

— Ты не против? — повторил Генрих Натанович, хотя на самом деле повторил не он; мысль отразилась сознанием Аркадия, и, будто в галерее зеркал, так бы и продолжала отражаться, пересекаясь с собой, пока Аркадий не дал бы однозначный мысленный ответ и не прекратил физический процесс, не имевший аналога в земной реальности.

— Я не против, — сказал Аркадий.

Мир изменился сразу.

Яков Гохберг вошел в свою комнату, быстрым движением закрыл дверь на ключ и прислонился к косяку. Ноги дрожали. Его выпустили, но потому ли, что следователь поверил? Следователь не мог поверить ему на слово и не поверил наверняка. У него были улики против кого-то другого? Не могло быть у него таких улик, потому что только Яков знал…

Наверно, следователь просто пожалел его. Понял, что до суда он все равно не сбежит, побоится. Пожалел — еврея? Пожалел — украинец? А что, и среди украинцев есть приличные люди…