Яков опустился на стул. Голову на руки, вот так, и нужно посидеть немного, прийти в себя. Подумать. Хотя о чем тут думать? Следователь был прав, когда сказал ему:

— Послушайте, Гохберг, вас могли бы засудить и при этих-то уликах. Вы же знаете, судья отберет нужных присяжных, и дело решится в пять минут.

Конечно — именно в пять минут. «Виновен». Убийство первой степени. Нож в груди. Кровь на рубахе. А то, что удар он нанес в мертвое уже тело, — кого это волнует? И сказать правду он не сможет. Никогда. Потому что…

Якову стало холодно. Знобило так, будто в комнате мела метель, хотя на самом деле было довольно тепло, сыро вот только, но это потому, что печь давно не топили. На дворе весна, солнце припекает, отчего же так холодно в груди?

Он никому не может сказать.

Яков пришел к хозяину как обычно, в девять. Дверь в дом не была заперта — тоже как обычно, когда Фейга с детьми отправлялась погулять, а Абрам спал в своем кабинете.

Он поднялся наверх и еще с лестницы услышал голоса. Говорили двое. Один голос Яков узнал легко — это был голос хозяина. В последнее время Яков приучил себя думать об Абраме именно так: хозяин. Если он мысленно произносил «Абрам», то мгновенно и независимо от желания уносился в юность, в те дни, когда Хая была его невестой и когда Абрам сделал все, чтобы их счастье не могло состояться.

Второй голос был странным — высоким, будто девичьим, но в то же время будто и мужским, были в нем какие-то обертоны, присущие скорее басу, нежели высокому сопрано. Незнакомый голос, хотя и знакомый тоже. Яков где-то когда-то слышал его — это точно.

Хозяина разбудил нежданный гость. Потому хозяин и злится — он терпеть не может, когда по утрам его будит кто-то другой, а не Яков, его секретарь. Яков, которого он приютил из милости и которому не устает ежедневно напоминать об его истинном месте в этом мире.

Любой на месте Якова ненавидел бы хозяина и желал бы ему если не смерти, то увечья и несчастливой жизни. Но Яков об этом не думал. Он заставил себя об этом не думать, если, конечно, не произносить мысленно этого имени — Абрам.

— Абрам, — сказал невидимый гость, — неужели ты так и не хочешь понять, что еврей не должен совершать подобного? Ты не еврей, Абрам!

— Ради Бога, — раздраженно, но без тени страха, отвечал голос хозяина, — не нужно учить меня тому, что такое еврей. Все мои предки — от праотца Авраама — были евреями, а ты — гер, ты пришел к нам потому, что тебе в какой-то момент стало это выгодно.

— Выгодно? — с горечью произнес высокий голос. — Выгодно быть евреем в России? О чем ты говоришь, Абрам? Я принял иудаизм, потому что…

— Потому, что Гершеле не хотел иметь с тобой дела, — воскликнул Абрам, — и ни за что не отдал бы свою дочь за русского! Вот и все. Корысть и любовь, которая тоже корысть, потому что не о бедной девочке ты думал, предлагая ей руку и сердце, а о себе. Вот и все.

— Господи, — высокий голос изобразил отчаяние, — я сделал все, что мог. Ты убил меня, и мне ничего не остается, как убить тебя.

— Я убил тебя? — насмешливо произнес Абрам. — По-моему, ты никогда еще не выглядел так хорошо. Всегда был заморышем…

— Я умер, — печально сказал высокий голос. — Я умер тридцать дней назад, и душа моя только сейчас освободилась, чтобы явиться к тебе и предупредить…

— Что ты несешь, дурак! — воскликнул Абрам. — Еврей не может шутить такими вещами! Вот я и говорю…

— Перед смертью, — продолжал высокий голос, — я призвал небеса отомстить тебе, поскольку не может еврей поднять руку на другого еврея — это прерогатива Творца. А потом я наложил на себя руки, потому что другого выхода у меня не оставалось. Ты не оставил мне другого выхода в этом мире, и я думал, что скоро встречусь с тобой в том…

— Послушай, — перебил Абрам визгливую речь собеседника, — хватит фиглярничать. Деньги этим цирком ты не вернешь, все по закону! Да ты материальнее меня, как я посмотрю.

— Протяни руку, — спокойно сказал высокий голос. — Ну-ка, протяни свою жадную гнусную руку.

Яков застыл за дверью, не в силах сделать ни единого шага. Он не понимал смысла разговора, но ощущал жуткое притяжение, которое влекло его слушать и не позволяло отступить, уйти, как это должен был сделать каждый порядочный человек. И еще он понимал внутренним чувством, что хозяину грозит опасность. Яков стоял, не желая, чтобы его обнаружили, и все-таки желая именно этого, потому что тогда внимание спорящих переключится на него, и приближавшаяся трагедия будет хоть ненамного отсрочена.

В спальне между тем послышалось движение, скрип кресла, Яков узнавал звуки, он слышал их каждое утро: хозяин встал, приподнял полы халата, чтобы они не волочились по полу, сделал шаг, другой, шел он, судя по звукам, не к двери, а куда-то вправо, то ли к шкафу, то ли к окну.

— Дурак ты, — сказал хозяин, и неожиданно тишину дома разорвал такой дикий, такой невообразимо высокий вопль ужаса, что ноги Якова подогнулись, он понял, что падает головой вперед и сейчас ударится виском о косяк, и…