Не верю…

Нет.

Но выбирать не приходится. Благодать Закона, сказочный Кристалл воплотился в человеческом теле, стал прекрасной и наивной феей.

Стал моей любовью?

Вот и смейся после этого над собой. А ведь знал же я, всегда знал, что глупые шутки до добра не доводят. Да и умные тоже. И то, что я стечением обстоятельств оказался на службе у самого большого шутника в мире, еще не повод ценить хороший юмор.

Итак, это любовь. Русские сказали бы: накаркал. Вся история нашей семьи – анекдоты о любви, и ладно бы я не стал исключением, так ведь нет же, мне славы предков недостаточно. Прадед умудрился полюбить Сияющую-в-Небесах, дед – Светлую Ярость, отец, тот вообще женился на смертной, но влюбиться в Кристалл – это слишком даже для нас!

Так почему же я радуюсь, и даже к госпоже Лейбкосунг готов сейчас отнестись с искренней жалостью, и лучше буду уходить вместе с Элис вслед за солнцем, чем расстанусь с ней хотя бы на час? Час кэйд, или час динэйх, рассвет и закат. Равно неприятное время.

Я сказал себе, что никогда больше. Первая любовь останется последней, и последними останутся воспоминания о том, к чему она может привести. Потом я думал, что угадал – на свою беду, на вечное, глупое одиночество угадал, и теперь действительно – никогда больше. Что дар полюбить дается лишь раз – откажись от него, и ничего не останется. А теперь я рад, как может радоваться прозревший слепец, я счастлив так, как будто вновь, после многих лет подземелья увидел звезды и небо.

И я помню, что тогда – когда действительно увидел, – не было ни радости, ни счастья, одна только ненависть. Она была даже сильнее, чем голод.

Впрочем, голоден я тоже был преизрядно.

Но, Кристалл! Благодать, о господи… Закона. Ну, почему я не родился в семье, где любят обычных женщин?

Неприятнее всего было чувствовать себя грязной. Ненужной и обманутой, и… Противно. И ужасно грустно, до слез грустно знать, что если бы даже Майкл не умер, все, что было хорошего, уже не вернуть. И страшно было спрашивать себя: ты что же, рада, что он умер?

Да нет, конечно, никогда Элис не пожелала бы ему зла, даже если б узнала о наркотиках и о других девушках.

Но как же так? Почему?

Не понимала она и понимать не пыталась, потому что от одной мысли становилось гадко, гадко и как-то липко. Измена – слово такое глупое, заезженное, оно не выражает и сотой доли всех чувств, которые испытываешь, когда узнаешь, что твой, твой человек, твой мужчина, твоя любовь был с другой. Предпочел другую. Испачкался и испачкал тебя. И виновата в этом только ты сама. Это ты не стала для него всем, это ты вынуждала его врать, и он, наверное, смеялся за твоей спиной, и до чего же противно знать, что ты видела себя так, а твой любимый совсем, совсем иначе. А сейчас, когда Майкл мертв, даже спросить не с кого. Некого обвинить. Некому сказать, что она знает все, знает, знает! Что обман не удался. И еще – хуже всего – нельзя спросить, а любил ли он ее вообще?

– Хочешь вернуть его? – спросил Невилл.

Господи боже, ну разве заслужила она это? Разве вынесет человек, какой угодно человек вот это все? Вернуть умершего? Спрашивать об этом с такой спокойной заботливостью, словно речь идет о чашке кофе с утра.

Майкл же умер! Или нет? Или… что значит вернуть?

– Я ведь говорил тебе, Элис, души бессмертны. Пожелай, и он вернется, и даже можно сделать так, что никто не удивится этому. Хотя последнее непросто, учитывая, скольких людей затронула его смерть.

– Ты не понимаешь…

– Я все понимаю, – говорил Невилл. И Элис вспоминала, и верила, и видела – да, он понимает все, и это не просто расхожая фраза – это так и есть в действительности. – Ты сможешь сказать ему все, что не сказано. И спросить обо всем, в чем сомневаешься. Но, даже не спрашивая мертвых, я могу сказать тебе: он любил тебя. Убогой и странной любовью, не подразумевающей верности, но зато не знающей и обмана. Он любил тебя за то, что ты другая. Это не редкость – смертный, влюбленный в фею, и ты знаешь такие сказки. Но как только он решил бы, что ты принадлежишь ему без остатка, твое отличие от других стало бы неудобным, стало бы мешать, сердить, сбивать с толку… И в сказках, Элис, лебединое платье рано или поздно бросают в огонь. И задают те вопросы, которые обещали забыть. И калечат детей, чтобы те никогда, ни за что не выросли такими же странными. Другими.

– Но это же просто сказки!

– Я видел, как это бывает.

Сколько прошло времени? Элис не знала. Многие люди, когда случается беда, словно бы теряют связь с действительностью, погружаются в себя, как в какой-то темный и, наверное, уютный колодец. Кто-то – до самого дна, кто-то – оставшись ближе к поверхности. А может быть, колодцы у всех разной глубины. И Элис сейчас переживала то же самое, только она погрузилась не в себя, ее колодцем стал весь мир. То есть, наверное, вся планета. Потому что – Элис знала уже – мир невообразимо больше, чем одна маленькая Земля.

Однажды она даже увидела его, мир, где не было малого и великого, где устремления одной души значили столько же, сколько жизнь целых галактик. Невилл показал ей, нет, не сам мир – модель, разноцветную модель множества реальностей, россыпь красок, не имеющую формы, но полную содержания. Разноцветные искры кружились, летели мимо, и не было границ у радостной феерии красок. Центр мироздания повсюду, а границы – нигде. Жаль, что бесконечность нельзя ни понять, ни увидеть.

– Почему? – смотрит из черных внимательных глаз Змий, искушающий познанием. – Если ты чего-то не можешь, надо просто научиться.