– Вы мне ничего не должны, – ненавидяще прошипел Игнатий. – Так же, как и я вам. Если бы вы знали, сколько мне стоило убедить этого старого актера сыграть роль священника, вы с меньшей серьезностью распространялись бы обо всей этой чепухе! Он окрутил нас за сущие гроши! Поверьте, не вы первая и не вы последняя, с кем я сыграл такую шутку. Если девушку не заманить в постель иначе, чем после тайного венчания, – извольте! А что? Люди неправдою живут, и нам не возбраняется.

Ирена непроизвольно вскинула голову, лицо у нее вдруг сделалось ледяным, даже лоб заломило от этого внезапного ощущения холода. И в то же мгновение она поняла, что оскорбительные слова Игнатия – всего-навсего ложь, ошалелая, почти безумная… такая же, в сущности, какую он плел для нее месяца два назад, даже еще вчера. Только прежде он лгал, чтобы возвыситься в ее глазах. Теперь же готов был на все, чтобы пасть как можно ниже.

Емеля, стоявший за ее спиной, тихонько фыркнул, и Ирене почему-то легче стало. Ага, значит, вранье Игнатия и впрямь шито белыми нитками. Она только хотела бы знать, зачем Игнатий так уж изощряется.

– Идите! Идите себе! – крикнул он снова. – Зачем вы здесь? Уходите, пока… пока… – Он запнулся.

– Послушайте, Игнатий, нам нужно решить…

Она не договорила. Игнатий вскочил с дивана и ринулся на нее, сжав кулаки.

Лицо его в пламени свечей было искажено тенями и выглядело таким кошмарным, таким отталкивающим, что Ирена с криком отпрянула, выставив вперед руки, однако это было неосторожно, потому что Игнатий тотчас до хруста стиснул ее запястья, словно и впрямь собрался сломать.

– Все это из-за тебя! Из-за тебя! Будь ты…

Он подавился проклятием: Емеля схватил один из тугих валиков, украшавших диван и называемых «бананами», и что было силы обрушил на голову Игнатия.

Трагедия обернулась фарсом! Игнатий выпустил руки Ирены, схватился за голову, а затем снова рухнул на диван и забился в истерике. Он рычал как зверь, а затем с ним сделался припадок, во время которого судороги сводили его тело и всего его било и ломало.

Ирена и Емеля стояли, прижавшись друг к другу, словно испуганные дети, глядя на плачущего мужчину со стыдом и страхом, больше всего на свете желая сейчас оказаться как можно дальше отсюда и проклиная себя за то, что властное чувство долга удерживает их возле этого рыдающего, на куски разваливающегося человека, который был другом и братом одному из них и венчанным супругом другой…

Наконец Ирена почувствовала, что силы оставили ее. Оглянулась, ища, где бы сесть. Как назло, в комнате, кроме дивана, на котором бился в криках Игнатий, стояло только креслице тет-а-тет, нелепое, легонькое, сделанное в виде латинской буквы S. Увидав, что Ирена еле на ногах стоит, Емеля подтолкнул ее к креслу, и она неуклюже водрузила свои юбки в одну из загогулин S. В другую опасливо забрался Емеля, бросая взгляды то на дрожащую Ирену, то на рыдающего Игнатия.

По счастью, она сидела спиной к дивану. Звуки, доносившиеся оттуда, внушали жалость, смешанную со стыдом и отвращением. Несколько раз Ирена пыталась внушить себе, что надо бы встать и подойти к Игнатию, попытаться его успокоить, в конце концов, увести отсюда, однако Емеля предостерегающе качал головой, замечая ее попытки, так что она решила сидеть и ждать, чтобы Игнатий успокоился.

Наконец усталость и избыток потрясений сломили ее. Вялые пальцы еще успели развязать под подбородком ленты, а потом шляпка упала на пол, руки – на колени, голова запрокинулась на спинку кресла – и Ирена уснула мертвым сном еще прежде, чем поняла, что засыпает.

…Она пробудилась оттого, что солнечный луч бесцеремонно защекотал глаза и нос, и едва могла пошевелиться: все тело затекло от неудобной позы. В ту же минуту что-то напротив нее суматошно вскочило, замахало руками, затрясло косматой головой, хрипло закричало:

– Дорофей, куды, мать твою!.. С левой кулисы! Оружие подай, мой верный паж, ведь честь отмщенья требует…

Ирена зажала рот рукой, подавляя истерический полувсхлип-полусмешок. Лицо Емели-Софокла было в красно-сине-зеленых пятнах: цветной фонарь у потолка, пронизанный солнечными лучами, бросал кругом разноцветные зыбкие зайчики. Надо полагать, и сама Ирена выглядела не лучше, потому что при виде ее Емелины каштановые глазки сперва вылезли из орбит, а потом насмешливо сощурились, однако он ничего не сказал, только фыркнул.

– На себя посмотри, – сухо проговорила Ирена, чувствуя себя донельзя разбитой, несчастной, несвежей, неприбранной. – Умыться бы мне…

– Сейча-ас, – с хрустом зевнул Емеля, – сейчас кликну какую-нито субретку…

– Ради бога, – испугалась Ирена, – никого не надо. Покажи, где найти воду, я лучше сама.

Емеля уставился на нее круглыми глазами. Похоже, образ барышни из богатой семьи, графини, которая сдуру выскочила за крепостного мужика, давал в его сознании одну трещину за другой. Не падает ежеминутно в обморок, не разражается рыданиями, не обижается, когда кучер называет ее на «ты», мертвым сном спит в кресле, а главное, сама – сама! – хочет умыться! Неудивительно, что Емеля смотрел с таким недоверием. Ирена и сама себя не узнавала. «Глядишь, этак я скоро косить сено научусь, коров доить или полотно прясть!»

– Ну, где умыться? – спросила она с напускной сердитостью и только тут обнаружила, что Емеля больше не пялится на нее, а с таким же изумлением разглядывает кожаный, изрядно потертый диван. Чего-то там не хватало, на этом диване, того, что было на нем вчера, однако Ирена довольно долго разглядывала его, потирая пальцами замлевшую шею, прежде чем вспомнила, что не хватает там Игнатия.

Воспоминание о нем наполнило ее такой тоской, что и без того нерадостное настроение сделалось вдвое непереносимым. О Господи, ну как она могла быть такой дурой, почему позволила усталости сломить себя, вместо того чтобы уговорить Игнатия бежать под покровом ночи! У нее слезы навернулись на глаза, а у Емели на лице проступило явное облегчение: наконец-то странная гостья начала вести себя согласно образу!