Действие флота Севастопольского меня много обрадовало: почти невероятно, с какою малою силою Бог помогает бить сильные турецкие вооружения! Скажи, чем мне обрадовать Войновича? Кресты третьего класса к тебе посланы, не уделишь ли ему один, либо шпагу?2 Помоги тебе сам Творец во взятии Очакова; паче всего старайся сберечь людей, лутче иметь терпенья поболее.

Касательно наших хлопот со шведами я тебе скажу, что 22 числа они приходили на Фридрихсгам с нарочитою силою и окружили его от моря и сухого пути и упряжнялись в деланьи батарей до 24, а того числа ночью кинулись поспешно паки в суда и с противным ветром пошли в море, а на сухом пути побежали к Аберфорсу и были таковы. Наши не знали, чему приписать таковой побег, но фридрихсгамский исправник, вышед из шведского плена, да еще лан[д]сман один — решили задачу, как из приложенной копии с репорта Выборского губернатора усмотришь3. Тут видна рука Божия, наказующая вероломство. Гусарский полк вербуется, но казацких старшин, тобою обещанных, доныне еще здесь нет. Прошу прислать для формирования из ямщиков казаков. Грейг паки поехал искать шведов, и, кажется, дела наши пошли нарочито. Король Прусский объявил, что в дурацких поступках шведа участия брать не будет. Датчане готовятся к войне. Трехдечные корабли с Архангельской эскадрою возвратятся. Нессельрод немедленно поедет.

К Фельдм[аршалу] Румянцеву я писать велела, что он ничего не делает. Я, конечно, надеюсь, что Бог нам поможет, и теперь гораздо спокойнее уже. Теперь, мой друг, ты просишь меня о уведомлении почаще; суди теперь сам, какова я была, не имея от тебя недели по три уведомления. Однако я к тебе пишу и писала почти всякую неделю. Бог с тобою, будь здоров и благополучен, и щастлив, и весел, и доволен, и спокоен. Adieu, mon Ami.

Друг мой любезный Князь Григорий Александрович. Зная, что тебе нужны офицеры морские, отправляю к тебе обратно Сенявина, о котором я к тебе писала в предыдущем письме.

Дурости Короля Шведского неописанны, лжи и клеветы его безконечны. Ныне пришла весть из Дании, что он прислал сказать в Швецию, будто он у нас взял Нейшлот, что сущая ложь. Он двойжды приходил к Фридрихсгаму и столько же раз паки от него отошел, а после последнего раза Армфельд, его любимец, прислал письмо с трубачем к Князю Лобанову1, чтоб установить картель для размена пленных, в коем дает выразуметь, что чрез сие они хотят открыть договоры о мире. А на другой день тот же Армфельд писал, но без подписи письмо к Ген[ерал]-Пор[учику] Гинцелю, где уже о мире говорит яснее. Из чего я заключаю, что естьли чрез месяц после поданной ноты шведским секретарем, в которой гордые и полубешенные кондиции вписаны были, на коих требовали — да или нет, — ныне начали брать иной тон, то знатно, что им или худо от голода или бунта, или приходят к ним вести отовсюду неприятные, либо хотят удержать теми переговорами или слухом об оных датчан, чтоб не решились в нашу пользу. И как все предприятия Его Величества Шведского основаны, повидимому, на лжи, клевете и каверзах, то я решилась не спешить ответом, чтоб яснее видеть, что откроется по обстоятельствам. Все же переговоры твердые с вероломцем постановить трудно, а когда Финляндия откажется от его подданства, да шведы соберут Сейм, тогда можно будет Фуфлыге-богатырю подстричь крылья, чтоб впредь летал пониже2.

Я, мой друг, здорова и желаю то же и от тебя услышать. Прощай. Дай Боже тебе всякое, всякое, всякое благополучие и щастие.

Слух носится, будто Грейг еще шведский корабль 64 пушечный сжег и 600 пленных взял, но от него еще не имею о сем вести, а только ведаю, что он 29 июля был в виду Ревеля.

Июля 31 ч., 1788

По написании сего прислан ко мне от финских войск депутат майор Егергорн3 с мемориалом на шведском языке, что они участия не имеют в неправильно начатой Королем войне противу народного права и их законов, и много еще от них словесных предложений. Мой ответ будет, по моим мыслям, в такой силе, что естьли они изберут способы те, кои их могут зделать от шведов свободными, тогда обязуюсь их оставить в совершенном покое, а переведаюсь со шведами. Что далее будет — к тебе напишу. Датчане 15 ч. июля признали Казус федерис [351] и немедленно хотели начать действие водою и сухим путем. Грейг заподлинно сжег корабль 64-пушечный. Шведский флот от него между каменьями прячется. Пленные сказывают, что в Свеаборге лишь на неделю провиата, а подвозимый — Грейг старается перенять и одно судно уже взял.

6 августа [1788]. Под Очаковом

Ногтееды на двух пальцах правой руки, на большом и указательном, не о[т]пускали меня писать. Теперь проходят. Капитан-паша, матушка Всемилостивейшая Государыня, опять пришел со флотом1 и стал у Березани мелкими судами, а большими за Березанью. Часть же отправилась к Хаджибею. Очаковцы весьма упорно обороняются. Пред приходом капитан-паши Александр Васильевич Суворов наделал дурачества немало2, которое убитыми и ранеными стоит четыреста человек лишь с Ф[ишера] батали[она]3. У меня на левом фланге в 6 верстах затеял после обеда шармицель, и к казакам соединив два бат[алиона], забежал с ними, не уведомя никого прикосновенных, и без пушек, а турки его чрез рвы, коих много по берегу, отрезали. Его ранили, он ускакал в лагерь, протчее все осталось без начальника. И к счастию, что его ранили, а то бы он и остальных завел. Я, услышав о сем деле, не верил. Наконец послал пушки, под которыми и отретировались, потеряв 160 убиты[ми], остальные ранены.

Давно не имев известия, крайне мучусь тоскою, что делается. Матушка Государыня, не могу писать, болят пальцы.

Вернейший и благодарнейший

подданный

Князь Потемкин Таврический

P.S. Прилагаю здесь сообщение Гра[фа] П[етра] Ал[ександровича]4.

Послушай, мой друг сердечный Князь Григорий Александрович, не безпокоит меня ныне шведская война, ибо финские войски бунтуют и не хотят идти на нас наступательно. Да, кажется, что и шведы также не точную охоту оказывают исполнять произвольные и законам их противные хотения Фуфлыги-богатыря. Но безпокоит меня твоя ногтееда, о которой ты меня извещаешь своим письмом от 6 августа после трехнедельного молчания. Мне кажется, что ты ранен, а оное скрываешь от меня. Синельников1, конечно, был близок возле тебя, когда он рану получил. Не тем ли ядром и тебя зацепило за пальцы? Я же вижу, что ваше теперешнее состояние под Очаковом весьма заботливо и труднее, нежели я себе представляла. И так все безпокойства ваши мне теперь чувствительнее, нежели дурацкая шведская война, в которой смеха достойные ныне происхождения, и, повидимому, кончится собранием Сейма в Финляндии и Швеции, и тогда станем со штатами трактовать о мире. И естьли сие скоро зделается, как почти нет сумнения, тогда станем флот наряжать в Средиземное море, может быть, еще сей осенью. Дай Боже только, чтоб ты ныне, как и прежде, управляться мог с капитан-пашинским паки пришедшим флотом. Но ради самого Бога тебя прошу, при эк[в]инокции прикажи нашим кораблям войти в порт. Пусть буря бьет турок, наши были бы целы. Весьма жаль, что Алек[сандр] Вас[ильевич] Суворов столько потерял людей и что сам ранен2.

Пожалуй, повадься писать чаще, а то до мира не доживу. Я и ныне два дни лежала в постеле d'une colique bileuse [352] и с довольным жаром. Сегодня первый день как встала. Отпиши ко мне, что и чем мне наградить жену и детей Синельникова.

Прощай, друг мой любезный, будь здоров и щастлив, колико только возможно.

Авгу[ста] 14 ч., 1788 г.

Лагерь под Очаковом. Августа 22 дня [1788]

Матушка Всемилостивейшая Государыня, не с тою я радостию пишу к Вам, как бы желание мое требовало. Не могу я еще известить Вас о успехе под Очаковом. Неприятель упорно или, лутче сказать, отчаянно обороняется. Работы наши уже близко их укреплений. Вы не можете себе представить, как крепка здесь земля и с какою трудностию мы работаем. Вылазки по сие время мы прогоняем со вредом, но не даром и нам приходят1. Ежели бы успех мог зависеть от того, чтоб собою пожертвовать, то бы, конечно, не задумался ни на минуту. Но людей щадить и нужно, и должно.