Вместо того, чтобы ответить, я повернулся к шахтёру.

Когда Миша начал рассказывать об Учителе, стрелки в польском паху лежали в широком разлёте пригвождённых рук. Теперь, через полчаса, сойдясь воедино, они предвосхитили иное — слияние в пространстве минут и часов. Как только — вслед за этим знаком — я почувствовал прибытие майора Паписмедова, на письменном столе треснули два звонка.

Орлов был краток и сух: все в сборе. Зато Валечка волновалась. Майор, мол, — «видать, тот самый», — уже заявился. Даже объявил фамилию. Странную. И, хотя сам выглядит странно, глаза очень знакомые.

Я постоял молча, а потом вернулся в кресло. Захотелось вдруг разговориться, но вместо этого я снова посмотрел на часы.

Мао перехватил мой взгляд и сказал, что я прав: часы остановились. После того, как он задал мне вопрос о царстве, прошло, мол, много минут, но стрелки не разлепились.

Я испугался. «Остановились?!» Разговорился, однако, я не с собой. С китайцем:

— Раньше, товарищ Мао, до изобретения часов, время пугало человека. Оно состояло не из минут и часов, как теперь, когда их можно копить или транжирить. Время было как сплошное облако, обвалявшее землю. Словно хлебные крошки — киевскую котлету. Которую вы невзлюбили, как и другие наши блюда… И люди на земле сидели и ждали — пока оно рассеется. Не блюдо, а время. Прошлое было тогда частью настоящего. Люди жили совместно с предками…

Миша с француженкой переглянулись. Вспомнили, видимо, что у меня полиартрит. А Мао пожаловался Ши Чжэ. По-китайски.

— Товарищ Мао, товарис Си Цзе перевёл вам, наверно, правильно, — произнёс я и выбрался из кресла. — Это я виноват: ответил не на тот вопрос. Но этот вопрос очень важен. Без него на ваш не ответишь.

Мао кивнул тыквой.

— Часы разбили облако на клочки — минуты и секунды. Но спокойней не стало. Сейчас все думают, что если что-нибудь случилось, — это случилось и прошло. Навсегда. Что сейчас уже другой клочок облака. И что прошлое не должно пугать. Но эта мысль пугает другим — что всё навсегда проходит. И всё всегда изменяется. И что положиться не на что…

Мишель беспокойно озиралась по сторонам. Силилась понять услышанное.

— Я вас понимаю, — сказал Мао. — Но проблему со временем хоросо ресили индусы: ницего не меняется, а конец всему наступит церез триста миллионов лет.

— Они плохо решили, — мотнул я головой. — Потому что — получается — всё равно считали время. Боялись его. Жизнь и смерть нельзя измерять временем. Надо — правильными и неправильными действиями. Поэтому — что касается Небесного Царства, которое, товарищ Мао, по-вашему, уже на земле, ибо и вы на земле, — то оно ещё на небе.

Я улыбнулся и добавил:

— Честное слово! А будет на земле не раньше, чем туда допустят каждого. Так говорил Учитель. Допустят же после великой чистки, разрушений и страшного суда. Когда на землю падут звёзды.

Я выдержал паузу, во время которой стряхнул с рукава трубочный пепел:

— И тогда всей землёй будет руководить сам бог. Лично. И только один. Так говорил Учитель.

Все уже стояли на ногах. Мао поднялся — когда дослушал.

— Присли узе гости? — спросил он, думая о другом.

— Пришли, — кивнул я, пропустив к выходу сперва Мишель. — А если Царство Небесное существует только в одном уголке земли, — взял я Мао под руку, — земля продолжает гнить. Ессеи, из которых вышел Учитель, жили чисто. Единственный народ, который даже не рожал. Размножался за счёт новобранцев. И своим примером вызывал у других народов раскаяние. Но дальше у этих народов не шло. Пока не пришёл Учитель. Хотя не спас и он. Наоборот, после его прихода уничтожили и ессеев. А в конце распяли даже его учение.

— Вот это очень верно, товарищ Сталин! — обернулась Мишель. — Современная церковь…

Я прервал её:

— Если бы Христос ещё раз воскрес, как обещал, он бы отказался стать христианином.

— Очень, очень верно, товарищ Сталин!

— Знаю… — буркнул я, подталкивая француженку к гостиной. — А сегодня христиане — если бы Христос ещё раз воскрес — распяли бы его без суда. Или — наоборот — народ не удостоил бы его никакого внимания. Даже не накормили бы.

У самой двери Мишель остановилась и взглянула на Чиаурели. Испугалась услышанного. Ибо сама она, видимо, накормить Христа не отказалась бы.

Я сказал ещё несколько слов. Для Мао:

— И никто бы никогда не понял, кто прав, он или народ, — и, улыбнувшись, добавил. — Особенно если наш Лаврентий проверил бы не только народ, но и Учителя.

Чиаурели рассмеялся, но Мао, видимо, думал о своём:

— Если бы Иисус не воскрес, — признался он ему, — васа легенда была бы историей неврастеника и самоубийцы.

— Если б не воскрес, не было б и легенды! — ответил Миша.

— Молодец! — пнул я его трубкой в плечо. — Если б не воскрес, не было б ни Христа, ни христианства.