И два локомотива столкнулись и поползли друг на друга. Они устремились вверх по черной лестнице взрыва, соединившись ведущими валами, лоснящимися черными утробами и паровыми котлами, и с грохотом закружились они в ночи среди бури осколков и огня. Два локомотива в нелепом, зловещем танце, охваченные и расплавляемые яростью и страстью, сделали чудовищный реверанс и полетели вниз, и бесконечно долго падали они на дно скалистого ущелья.

Поэт пришел в себя и тут же схватился за рычаги. Ошеломленный, он что-то тихо мурлыкал себе под нос. Он напевал что-то непонятное. Глаза его сияли. Сердце быстро колотилось.

–  Еще, еще, теперь я понимаю, я знаю, что надо делать, пожалуйста, еще, еще. О, Боже, еще, только истина сделает меня свободным, еще!

Он нажал на три, четыре, пять педалей.

Он щелкнул шестью переключателями.

Машина превратилась в нечто среднее между автомобилем, реактивным самолетом, локомотивом, планером и ракетой.

Она мчалась, выпускала пар, грохотала, парила, летела. Навстречу устремлялись машины. Появлялись неясные очертания локомотивов. Шли на таран реактивные самолеты. С ревом неслись ракеты.

И за три часа этого шумного веселья разбились вдребезги двести машин, столкнулись двадцать поездов, разлетелись на куски десять планеров, взорвались сорок ракет, и он отдал свою грешную душу на этом празднике независимости от смерти, как межпланетный корабль, летящий со скоростью триста двадцать тысяч километров в час, врезающийся в железный метеорит и в фейерверке искр отправляющийся в ад.

В общей сложности за этот небольшой промежуток времени он умирал и оживал, должно быть, немногим менее пятисот раз.

Когда все закончилось, он по-прежнему сидел в машине, руки не касались руля, ноги - педалей.

Просидев так с полчаса, он начал смеяться. Откинув голову, он издавал боевые кличи. Затем вылез из машины,

встряхивая головой, пьяный как никогда, на самом деле пьяный, и он знал, что так будет вечно и он больше никогда не притронется к спиртному.

–  Я наказан, - думал он, - наконец-то я действительно наказан. Мне на самом деле причинили боль, настоящую боль, и не один раз, и я больше никогда не захочу этого, не захочу смерти, оскорблений, ран и даже простой обиды. Благослови, Боже, гений человека, изобретателя таких машин, которые позволяют избавиться от вины и, наконец, освободиться от того, что омрачает жизнь и лежит камнем на душе. Спасибо тебе, город, спасибо, старый утешитель нуждающихся в утешении душ. Спасибо. Как мне отсюда выйти?

Плавно раскрылись двери.

Он увидел поджидавшую его жену.

–  А, вот и ты, - сказала она, - и все еще пьян.

–  Нет, - ответил он.
– Мертв.

–  Пьян.

–  Мертв,- повторил он, - наконец-то я действительно мертв. Что означает - свободен. Ты мне больше не нужна, мертвая Мэг, Мэгги, Мэгган. Ты тоже свободна, как птица в небе. Иди найди себе кого-нибудь другого, девочка. Иди уничтожай. Я все тебе прощаю, потому что я наконец простил самого себя. Я больше не христианин. Я - как тот подстреленный олень, который, погибнув, обрел наконец возможность жить. Идите, и последуйте моему примеру, леди. Вот сюда. Понеси наказание и ты обретешь свободу. Всего хорошего, Мэг. Счастливо. Прощай.

И он пошел прочь.

–  Куда это ты направился?
– закричала она.

–  Я иду к жизни, к самой сути жизни, и я в конце концов обрел счастье.

–  Вернись!
– крикнула она.

–  Нельзя остановить души умерших. Они бродят по Вселенной, бездумные, как заигравшиеся дети.

–  Харпвелл!
– истошно завопила она.
– Харпвелл! Он вспрыгнул на движущуюся дорожку.

И она понесла его. Он смеялся до тех пор, пока по щекам не потекли слезы, а она уносила его все дальше и дальше от воплей, криков и стонов этой женщины.

–  Как ее звали? Да какая разница, она осталась там, позади.

Он доехал до ворот, вышел из города и пошел вдоль канала, направляясь в этот прекрасный день в сторону далеких городов.

Он шел, напевая все старые мелодии, которые помнил с шестилетнего возраста.

Это был храм. Нет, не храм.

Дверь за Уайлдером захлопнулась. Он стоял в темноте в ожидании чего-то неизведанного. Крыша, если только там была крыша, терялась в бесконечности.

Пол, если только там был пол, напоминал черную твердь, лежащую под ногами.

И затем появились звезды. Как в ту ночь в далеком детстве, когда отец в первый раз взял его за город, и они поднялись на гору, где электрическое освещение не могло затмить мерцание звезд Вселенной, и в темноте сияли тысячи, нет, десятки тысяч, миллиарды звезд. Все они, яркие, равнодушные, были непохожи друг на друга. Уже тогда он знал: им все равно. Дышу я или нет, жив или мертв, эти глаза, которые смотрят отовсюду, останутся равнодушными. И он схватил отца за руку и вцепился в нее изо всех сил, словно боялся упасть в эту бездну.