Шрифт:
Завернуть миллиард болтов. Починить миллиард двигателей. Залезть в миллиард днищ. Всемогущий, перемазанный машинным маслом, одинокий, один на один с всегда приятными, никогда не возражающими, шумящими машинами-птицами и другими удивительными штуковинами.
Его руки потянулись к инструментам. Он схватил гаечный ключ. Он увидел сломанные сани на сорока колесах. Отремонтировал их, включил зажигание и со свистом пронесся по гаражу.
Паркхилл забрался под огромную машину древней конструкции.
Его не было видно, но было слышно, как он работает. Лежа на спине, он расхваливал машину. И когда, закончив работу, он шлепнул ее - она ожила.
Серебристые дорожки непрерывно двигались в разных направлениях.
Тысячи лет они перевозили между погруженными в сон высокими зданиями не пассажиров, а только пыль.
Сейчас на одной из них стоял Ааронсон, напоминая монумент убеленного сединами старца.
И чем дальше он ехал, чем больше он видел, тем мрачнее он становился, тем сильнее он бледнел.
– Игрушка, - услышал он собственный шепот. Эта мысль пришла к нему из глубины веков.
– Еще одна, - голос его стал настолько тихим, что его почти не было слышно, - игрушка.
Да, суперигрушка. В его жизни было много таких. От "однорукого бандита" до торгового автомата и первоклассного стереофонического громкоговорителя размером с реактивный лайнер. Он так много прожил, что утратил способность ощущать.
– Да ты вообще безмозглый дурак, Ааронсон. Неужели ты не мог сразу догадаться, что этот город - просто-напросто игральный автомат, поджидающий того, кто сыграет на нем, поджидающий свою добычу.
И - он все понял. Помоги ему, Боже. Он все понял. Он на мгновение закрыл глаза. Веки опустились, как стальной защитный экран. Он развернулся и сошел с дорожки. Пересел на другую, движущуюся в сторону ворот. По пути он увидел служанку Корелли, которая тоже куда-то ехала.
Поэт скандалил с женой, их крики были слышны повсюду. Они раздавались на тридцати улицах, в двухстах магазинах вдребезги разлетелись витрины, в парках с семидесяти видов кустов и деревьев осыпались листья, и они успокоились лишь после того, как грохочущий фонтан окатил их водой и охладил их пыл.
– Все дело в том, - заявила его жена, прерывая грубую реплику супруга, - что ты соглашаешься со мной только потому, что готов связаться с первой попавшейся и зловонно дышать ей в лицо и пудрить ей мозги своими погаными стихами.
Поэт тихо выругался.
– Ты хуже актера, - продолжала она.
– Не перестаешь трепаться ни на мгновение. Заткнешься ты когда-нибудь?
– А ты?!
– заорал он.
– О, Боже, у меня кровь стынет в жилах от таких слов. Замолчи, женщина, или я сейчас прыгну в фонтан!
– Да брось ты. Ты же не моешься годами. Ты свинья, каких свет не видывал! Твой портрет украсит обложку следующего выпуска журнала для свиноводов!
– С меня довольно!
Двери здания, мимо которого они проезжали, захлопнулись.
К тому времени, как она, соскочив с дорожки, подбежала к дому и начала колотить в двери, они были уже наглухо заперты.
– Трус!
– кричала она.
– Открой!
До ее ушей донеслось еще слышное ругательство.
– О, какая тишина, - прошептал поэт в полной темноте.
Он обнаружил, что находится в огромном здании, напоминающем гигантскую утробу; вверху было чистое небо, беззвездный вакуум.
В центре большого зала - около шестидесяти метров в диаметре - стояла какая-то машина. В ней были циферблаты, реостаты, переключатели, сиденье и руль.
– Что же это такое?
– прошептал поэт, подошел поближе и наклонился, чтобы потрогать.
– Боже милосердный, чем это пахнет? Кровью и потрохами? Нет, она чиста, как одеяние девственницы. Но чем-то от нее пахнет. Неистовством. Разрушением. Я чувствую, что этот чертов автомобиль дрожит как породистая гончая. Рискнем!
Он сел за руль.
– С чего начнем? С этого? И щелкнул переключателем.
Механическая собака Баскервиллей начала повизгивать во сне.
– Молодец, - он щелкнул другим переключателем.
– Как ж ты действуешь, зверюга? Куда ты поедешь, когда я тебя заведу? Колес-то у тебя нет. Ну что ж, удиви меня. У меня хватит духу.
Машина затряслась. Машина рванулась вперед. Она мчалась. Она неслась. Он крепко вцепился в руль.
– Боже правый! Машина набирала скорость.
Она рассекала воздух. Небо мелькало над головой. Спидометр показывал сто десять километров, потом сто тридцать.