Не доходя до того, чтобы упоминать об этом воине, «Израильский мир» утверждал, что евреям свойственна «высшая степень любви к родине» (6 июля 1917 года). Нужно ли говорить, что в противоположном лагере происходило примерно то же самое, и к Торе там обращались во имя доброго немецкого права и, разумеется, чтобы благословить битву с тиранией царизма. Напротив, во Франции благонамеренные евреи считали неуместным обсуждать жестокое обращение с евреями за линией русского фронта. Французские социалисты делали это вместо них. И Жорж Пиок упрекал еврейских пар-веню типа братьев Рейнак, которые «в ответ на просьбу о помощи со стороны несчастных русских или польских евреев торжественно отвечают: «Вы, русские или польские евреи, причиняете нам много неприятностей…» Или иначе: «Я не еврей, я француз».

Итак, французская «левая» при случае напоминала евреям об их не слишком комфортабельной позиции, особенно когда они не находили ничего лучшего, чем порвать свои последние связи с законом Моисея, т. е. с еврейской солидарностью, как в случае братьев Рейнак. Разве не написал Теодор Рейнак в своей привлекшей внимание статье в «Большой энциклопедии», что, осуществив до конца свою миссию и распространив свое откровение, иудаизм «может без сожаления умереть, будучи погребенным под своим триумфом»? Без сомнения в начале XX века большинство французских евреев разделяли этот подход, или эту надежду, что объяснялось прежде всего существованием при Третьей республике могущественного и вполне официального лагеря воинствующего антиклерикализма, который казался им самым подходящим местом. В этом случае речь шла о чисто французском сочетании, которое в культурном плане было наиболее олагогфиятнъш для полной интеграции, а психологически изобиловало двусмысленностями. В этой связи можно вспомнить о сартровском типе «ненастоящего еврея» (Бирнешатце), этом ветеране амурных сражений, который заявлял, что «евреи не существуют» – но как уже ранее заметил Теодор Герцль, французские израильтяне не являются ни евреями, ни французами.

Тем не менее даже сама двусмысленность положения французских евреев вела к тому, что их гиперпатриотизм приносил достаточно утешений и психологического удовлетворения, поскольку некоторые из их самых влиятельных хулителей, таких как Морис Баррес и даже Шарль Моррас, вручали отныне еврейским бойцам свидетельства хорошего поведения. Так, в той самой Франции, которая до начала военных действий находилась в состоянии глубокого раскола, и где еще совсем свежие воспоминания о деле Дрейфуса и о законе об отделении церкви от государства, казалось, окончательно загнали армию и церковь в лагерь антисемитской реакции, в этой Франции священный союз, провозглашенный в августе 1914 года, соблюдался лучше, чем в какой-либо другой воюющей стране. Мы видели, как в России, Германии и даже в Великобритании напряженность и страдания, порожденные войной, раньше или позже приводили к выдвижению обвинений против постоянного козла отпущения для христиан. Напротив, во Франции большинство обвинителей хранили молчание.

Однако правые властители умов лишь «отложили» свой антисемитизм на время военных действий, заняв позицию, которая при ближайшем рассмотрении оказывается хорошо известной: « Я не антисемит, но…» Ктому же следует ли проводить различие между позицией, провозглашаемой от имени национального единства, и убеждениями, скрываемыми между губами и сердцем этих правых». Позже Анри де Монтерлан жестко заметил: «В наших кругах считалось, что евреи шли на смерть только в статьях Барреса…»

Во время войны эльзасское, т. е. «германское», происхождение большинства французских евреев было особенно тяжелым крестом. Смешение понятий заходило далеко: разве «еврейский» квартал Обервилье, где обосновались после 1871 года многочисленные жители Эльзаса и Лотарингии, выбравшие Францию, не называли «маленькой Пруссией»? Как обычно, некоторые евреи не упустили случая узнать себя в том портрете, который им показывали, и разделили это недоверие. Так, выпускник Нормальной школы младший лейтенант Робер Гертц писал в 1915 году своей жене: «В положении евреев, особенно недавних эмигрантов из Германии, есть что-то двусмысленное и неловкое, незаконное и половинчатое. Я считаю, что эта война стала удачной возможностью «исправить положение» для нас и наших детей».

Если со времени средних веков евреи везде символизировали «Другого», «Чужого», то в рамках странного франко-немецкого диалога их характерной ролью была роль «пруссаков» или «немцев» по одну сторону Рейна, но «иностранцев» или «французов» по другую его сторону. Так что их патриотическое принятие Францией в 1914- 1918 году не может не поражать. К тому же ономастика еще больше могла усложнить ситуацию: как не вздрогнуть в этой Франции при встрече с молодым чиновником министерства торгового флота, имевшим несчастье носить фамилию Гркжебаум-.Бй/1/шн? Детская логика извлекала из этих совпадений обобщающие выводы, как об этом свидетельствует юный американец Жюльен Грин, ученик лицея Жансон в Сайи: « Я понял, что следовало ненавидеть евреев так же, как немцев, иначе ты не станешь французом, а я хотел им стать».

Более того, чтобы оценить, каким образом священный союз соблюдался в случае евреев, следует иметь в виду, что военная цензура, несмотря на всю свою безжалостность той эпохи, не проявляла ни малейшей склонности сдерживать антисемитские кампании. (Как не сообщить в этой связи, что бюро военной цензуры последовательно возглавлялось капитаном Жозефом Рейнаком и майором Люсьеном Клотцем и что там были заняты многие другие офицеры-евреи: случайность или макиавеллизм высшего командования, но совершенно очевидно, что нельзя было вообразить более снисходительных цензоров в области проблем антисемитизма.) Таким образом, сдержанность, отныне проявляемая националистической и католической прессой, вызывалась исключительно добровольной самоцензурой, соблюдаемой самыми различными способами.

Что касается «Аксьон Франсез», то 2 августа 1914 года Шарль Моррас провозгласил от ее имени: «Сегодня враг находится там; мы должны думать лишь о победе над ним… Важнее всего гражданский союз». Леон Доде заявил со своей стороны в июне 1915 года: «Я буду уважать священный союз». В этом плане большой интерес представляет позиция, которую занял Моррас 26 декабря 1915 года, когда он опубликовал длинный и страстный некролог, посвященный филологу Мишелю Бреалю – дрейфусару Мишелю Бреалю!

«… Бреаль хотя и родился евреем, всецело принадлежал Франции своими главными идеями, вкусом, аналитической ясностью стиля и языка. Частично получивший образование в немецкой школе, он, возможно, действуя от противного, открыл в нашей родине ее самые сокровенные тайны: ее гений, традицию, человечность…»

Далее Моррас задавал себе вопрос: «не был ли Бреаль слишком большим французом для своего мира», Вот что он имел в виду:

«..известно, что израильтяне испытывают вполне оправданное отвращение к провинциальному возрождению и к провансальскому языку. Г-н Мишель Бреаль с симпатией и восхищением относился не только к языку и шедеврам Мистраля, но и к сохранению диалектов Прованса с помощью системы школьного образования. Я не знаю ни одного другого еврея, который упустил бы возможность показать себя сторонником централизации до мозга костей».