Сидоров подошел к УАЗику, потянул за искореженную ручку бронированной дверцы и столкнулся с взглядом черных мертвых глаз.

–  Это Пархом, - сказал Гоша.
– Мертв.

Орудие смерти искать не пришлось, оно было на виду - из груди

Пархома там, где сердце, торчала костяная рукоятка кинжала.

Сидоров внимательно, словно желая на всю оставшуюся жизнь запомнить черты лица своего врага, посмотрел на Пархома. Бледный. И непонятно - вызвана ли эта бледность смертью или лицо Пархома было бледным всегда? На фоне белого лица глаза с расширенными зрачками были похожи на две черных дыры, такие же черные, холодные и пустые, как его недобрая бандитская душа. Мертвый Пархом криво улыбался.

Сидоров вспомнил описание Пархома, данное Альфредом в день их случайной встречи: 'У него глаза, как у мертвого - взгляд холодный и неподвижный. И вообще лицо такое…такое… И улыбочка…'.

Соответствует на все сто процентов. Смерть мало изменила этого человека.

Человека? Сидорову снова вспомнились слова Альфреда: 'Не человек он! Нелюдь! Упырь!'.

Упырь. Точно, упырь. И кол осиновый в груди. Не кол, кинжал. Какая разница?

Сидоров повернулся и молча пошел в лес. Отойдя достаточно далеко от людей, живых и мертвых, он нашел уютную полянку, окруженную молодыми стройными березками и осинками. Посреди полянки стоял пень

–  удобный, достаточно высокий, очень широкий срезом. И это было удивительно - кругом молодые деревья, а пень…, словно он сам сюда случайно забрел из какого-то другого леса и решил немного отдохнуть.

Как-то не вписывался пень в общую картину. Лишним был он здесь.

–  Не обидишься, если и я тут посижу? На тебе?
– Громко спросил

Сидоров у пня и, не дождавшись ответа, сел и закурил.

Сидоров курил, и мысли его текли медленно. Дым от сигареты бежал быстрее. Сидоров не испытывал радости от того, что Пархом мертв, что все виновные в смерти Катерины мертвы. Он вообще ничего не испытывал, кроме пустоты и одиночества, но именно одиночество ему было нужно сейчас. Может быть, потом? Чуть позже? Может, пройдет какое-то время и его потянет к людям? Может быть… Но именно сейчас он хотел побыть один.

А нужен ли ему кто-то?

Сидоров задумался. А нужен ли он кому-нибудь? И нужна ли ему самому эта жизнь? Может, время-то и пройдет, а вот изменится ли что?

Изменится ли его отношение к тому, что его окружает? Это вопрос.

…Кто мы? Кто мы, люди, вечно суетящиеся и стремящиеся все время куда-то попасть, куда-то выскочить, желательно вперед других, что-то найти, что-то, чего нет или мало у тех, кого мы обогнали? Зачем мы суетимся, и куда мы спешим? Что мы ищем? Деньги? Или возможность заработать их как можно больше? Сидоров знал, что без денег можно обойтись. С ними легче, но и без них жить можно. Не в деньгах счастье. А в чем? Наверное, в том, что рядом с тобой есть кто-то. А кто рядом с ним? Нет мамы, она умерла. Нет отца и уже давно нет. Нет

Катерины, женщины, которую, оказывается, он любил всю свою жизнь, и которая любила его. Нет Катиного отца. Альфреда нет. Сашки Шульмана.

Нет очень многих, кого он когда-то любил, уважал, жалел. Неужели он пережил всех? Всех обогнал, вырвался вперед…И оказалось, что рядом никого. Один…

А может, ну ее на хер, жизнь эту!? Может взять пистолет, да и… разом покончить со всеми вопросами?

Сидоров знал, что у него за поясом тэтэшник, патроны еще должны остаться. (Сидоров считал свои выстрелы, он выстрелил по чеченцам четыре раза). Вставить пистолет в рот и нажать курок? Он даже ощутил кислый вкус металла и еще более кислый вкус сгоревшего пороха у себя на языке. Представил, как от звука выстрела шумно снимутся с веток немного успокоившиеся после стрельбы лесные птицы.

Ну что, трусишь Сидоров? спросил он себя. Боишься? Не хочешь умирать? Возьми пистолет, сделай это. Не хочешь? Понятно…, не хочешь. Ну и правильно. Зачем это делать сейчас и здесь? Лишнюю проблему Гоше подбросишь. Уж лучше потом, если подобные мысли не уйдут. И где-то в укромном месте, чтобы никто… Ты же бомж,

Сидоров. Бомжи умирают незаметно.

Недалеко от пня, на котором он сидел, росла молодая березка. Ее тонкие ветки клонил к земле прилипший к ним снег. На одной из веток подрагивал желтый листик. Единственный листик на всем деревце, он из последних сил держался за маму-ветку и никак не хотел падать. Все его братья уже давно слетели и превратились в серо-буро-желтый ковер, припорошенный снегом. Они умерли. Все. А этот листик жил, цеплялся за жизнь. Он не хотел умирать.

А ведь я еще не был на Катюшиной могиле, подумал Сидоров. Надо сходить…

Догоревшая до фильтра сигарета припекла пальцы. Сидоров выбросил окурок и вдавил его каблуком в землю. Он уже хотел встать и идти к людям, но услышал, что люди идут к нему. Хрустя павшими ветками и шурша листвой, шли двое. Сидоров разглядел их силуэты сквозь голый осенне-зимний лес и резко упавшие на него сумерки.

–  Вот он. На пеньке сидит, - услышал Сидоров Гошин басок.
– Сидит, скучает… Ну, а я пойду к своим, пожалуй.

–  Да, Георгий Иванович, идите - сказал Гошин попутчик, голоса которого Сидоров не мог припомнить. Скорей всего, он его никогда не слышал.
– Идите, командуйте там. У вас сейчас хлопот много будет.

Вышедшему из леса человеку было лет шестьдесят, и Сидорову он был совершенно не знаком. У него было морщинистое лицо и внимательные серые глаза.

–  Здравствуйте, Алексей Алексеевич, - поздоровался неизвестный.
–

Меня зовут Ильей Михайловичем. Вы разрешите?

Сидоров понял, что Илья Михайлович спрашивает его, можно ли сесть рядом с ним. Он пожал плечами и подвинулся.