– Пройдоху не узнать. Ба-а-а-жный… В ЦК Комсомола работает, скоро кандидатскую защищает. – Ситок недоумевала и в то же время чуть ли не своим заслугам приписывала состоявшуюся судьбу собутыльника Доктора. – Я говорила, башка у него работает.

Про Женьку Макарона с тех пор, как он женился на армянке, никто ничего не слыхал.

Сашка Скляр мотает срок где-то на Севере. Где и за что сидит

Витька Кондрат неизвестно. Известно только, что сидит.

С Искандером другая история. После смерти матери живет с отцом вдвоем. Старшему Махмудову под семьдесят, со здоровьем нелады – катаракта и прочие дела. Кенты привели ему подругу по имени Гуля с просьбой: "Пусть немного поживет у тебя". Гуля немного пожила и как-то за разговором, от нечего делать, решили они пожениться.

Отец Искандера приехал из Ленинграда в Алма-Ату перед войной, получил в КазГУ кафедру, написал учебник казахского языка для средней школы. В 48-м или 49-м Шаяхметов поручил ему составить первый казахско-русский толковый словарь. Словарь Махмудова с тех пор не переиздавался, стал библиографической редкостью. У отца он с

52-го года, иногда просит попользоваться им Саток. Сосед переводит назидания Абая на русский.

К отцу пришел доктор филологии Рахманкул Бердибаев и посетовал:

– Не везет Абаю с переводчиками. Кто ни возьмется за перевод, – ерунда получается.

"У Абая кроме недругов по роду тобыкты хватало с избытком врагов и вовне жуза аргынов. Не сомневаюсь в том, что им бы пришлось не по душе воздание по заслугам мыслителю. Не следует забывать, что еще долгие годы после смерти Абай был мало кому известен в казахской степи. Наверняка в его годы жили и другие, не менее яркие соплеменники…".

Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".

Бекен Жумагалиевич из рода тобыкты, прямой потомок Абая, но не питает иллюзий по качеству изречений родича.

– Многие вещи Абая – натуральная лажа…

"Благодарней ценителя литературного письма, чем казах трудно отыскать. Издревле в народе сложился пиетет перед художественным словом, сам же сказитель непреклонно почитался. В то же время простодушный в большинстве своем народ был и остается далек от того, чтобы вникать в нюансы, оттенки, что собственно и является изюминкой в любом творчестве; путая оголтелый пафос с откровениями, принимает его за истинную магию сложения слов. Конечно, и тогда

Казахстан был одной из окраин, глухоманью. Только в то время это было не так заметно, как сейчас. Возможно, отсюда бездумная готовность размещать в собственном сознании мифологизированные стандарты. Просвещенность тут ни причем. Больше бы доверять собственным ощущениям и не было бы самообманства.

Сейчас неизвестно, кто первым открыл в Абае философа. Хотя многие и в те времена нутром чувствовали, что морализаторство, назидания – это не совсем философия. Та самая философия, то самое любомудрие, чтобы можно было ставить героя романа Ауэзова впереди самого сочинителя. Абай – страдалец. Это казахский Жан Вальжан, задавший, по сути, программу исцеления мыслящего человека. Разве этого мало? Ведь иной страдалец и дюжины Цицеронов стоит. Но если мы так безотлагательно прониклись убежденностью, что Абай мыслитель, то давайте хоть не потешать внешний мир заклинаниями о том, де, будто герой Ауэзова философ. Там что философов не читают?".

Бектас Ахметов. "Это было недавно…". Из книги " Аблай

Есентугелов. Сокровенное. Мысли. Изречения. Воспоминания". 2001 г.

Саток заходит к отцу не только за словарем. Присаживается на кухне отведать маминых пирожков с мясом. Как всегда, чтобы хватило всем, Ситок нажарила их много – пирожков на табаке с небольшую гору.

Сосед скушал несколько пирожков и заметил: "Так есть нельзя".

– Почему? – спросил я.

– Работать не сможешь.

На рисунках и фотографиях западные философы почти все худые.

Впрочем, что далеко ходить – наш родич Макет философ, член-корреспондент АН КазССР и тоже худющий как жертва Бухенвальда.

Памятник Абаю возвышается на пересечении главных улиц Алма-Аты.

Мыслитель изваян, шагающим в какую-то даль, в халате и тюбетейке и почему-то с книжкой под мышкой. Лицо у Абая серьезное и далеко не худенькое, напротив – хорошей упитанности, что свидетельствует: возвышенные занятия не мешали философу вовремя и основательно подкрепиться. Если не пирожками, то уж мясом – обязательно. Это первое подозрение, что возникло у меня, когда я услышал от Бекена

Жумагалиевича о лаже. Второе подозрение – книжка, которую скульптор сунул под мышку Абаю Кунанбаеву. Ощущение, что задача подмышечной книжки не столько в том, чтобы отвлечь внимание от умища, сколько, чтобы никто не догадался вообразить, что вместо книжки-раздвижки

Абаю больше подходит кнутовище.

Третье подозрение уже не подозрение. Оно родилось из первых двух. Это о том, как, о чем я по малодушию написал в свое время,

Абай страдал при хорошей упитанности.

Страдальцы сытыми не бывают.