– Я тут причем? – Омир медленно поднялся. Было заметно, что если

Бике анаша пошла в кайф, то Омира нисколько не зацепила. Взгляд у него был усталый и более ничего. Перся он из солидарности.

– При том, – твердо сказала литераторша и повторила, – При том, что вы занимаете в классе слишком много места.

– В смысле? – Омир уже не придуривался. Он встревожился.

– Вам объяснить? – Лилия Петровна прищурилась.

Бика стукнул Омира по плечу.

– Пошли. Я тебе объясню.

Дверь за ними захлопнулась. Литераторша подошла к столу и оперлась рукой на спинку стула. Минуты две она приходила в себя.

Я видел по ней, что она давно все поняла. Бика не раз говорил, как сильно хочет литераторшу. Особенно жадно пожирал он ее глазами, когда Магедова приходила на урок в наглухо, до подбородка, застегнутой кофточке. "Засосы прячет. – говорил Бика и прибавлял.
–

Ох, с каким удовольствием я бы ей засадил".

Лилия Петровна… Она надменно-строгая, но все равно женщина.

Молодая и интересная. Надменность была ее броней, но именно надменность распаляла, доводила Бику до стенаний. А что Магедова? На моего друга она не реагировала. И бояться не боялась, и никогда по-настоящему, не сердилась.

Омира же Лилия Петровна ненавидела.

Я не знаю, что понимала Лилия Петровна про меня как человека, но временами мы с ней разговаривали вне темы урока, но все равно о литературе.

На перемене был у нас и такой разговор.

– Я часто думаю над сочинениями Ирка Молдабекова. – сказала Лилия

Петровна и спросила. – Вы за ним ничего не замечаете?

– Нет.

– Советую приглядеться. – Глаза литераторши приобрели мечтательное выражение. – Ирк удивительный юноша… Он лиричен и дивно пишет… Он художник… Художник, чье дарование я затрудняюсь оценить.

Здрасьте. Он художник, А меня куда? Мне стало обидно.

Лилия Петровна приблизилась вплотную ко мне и глаза в глаза сказала:

– Вы – другой. – она сбавила голос до заговорщицкого шепота.

Я молчал.

– Вы… Я не подберу слова… У вас смелый дар…

Я покрылся иголками.

Много позднее я думал над словами Магедовой. Можно ли назвать смелым человека, который иногда, и только на бумаге, излагает то, что чаще всего его занимает? Потом в моей писанине много вранья. Где

Лилия Петровна разглядела смелость?

Нелады происходили с Джоном. Брат не выходил на улицу и часами сидел у окна в столовой. Его не трогали наши разговоры, не смотрел он телевизр, как и не читал газеты. Я зашел в столовую. Джон окинул меня отсутствующим взглядом и отвернулся к окну.

Я обнял его.

– Почему молчишь? Скажи, что с тобой.

Он понуро посмотрел на меня и с безразличием в голосе сказал:

– Мне уже девятнадцать…

Сказал и не сделал привычной попытки виновато улыбнуться.

Я вышел за Доктором. Он перепугался, но вида не подал.

Вдвоем мы зашли в столовую.

– Джон, – начал Доктор, – я все вижу, все понимаю… Ты думаешь, тебе ничего не светит…

Я вижу, как тебе хочется. Тогда у "Целинного", помнишь? Ты смотрел на эту шадру так…

В чем тут дело? Как тебе объяснить? Если рассуждать просто, как есть, то все бабы – бляди. Они только и ждут, чтобы их, как следует, отодрали. Но не так, чтобы ты заявился к ним и попросил: " Извините, можно натянуть вас на карабас?". В конце концов, они тоже люди. Те же собаки, прежде чем начать случку, и те обнюхивают друг друга.

Кого бабы любят?

Они любят веселых, легкомысленных.

А ты, извини меня, смотришь на них как на… Их не интересует хороший ты или плохой. И жалеть тебя они начнут только тогда, когда ты их в усмерть зае…шь.

Посмотри на меня.

С моей мордой ловли вроде нет. Как у меня получается? Я им не даю опомниться… Иду напролом. Запомни: никакой правды о тебе им не нужно. Тэц – на фортец, чик-чик, на матрас – вот и мальчик!

Понял?

Джон улыбнулся. Нормальной улыбкой улыбнулся.

Доктор закурил.

– Конечно, надо чтобы у тебя была девушка, которую ты мог бы уважать. Бляди блядьми, но есть и такие, которые заслуживают уважения.

Но это все потом. Поедешь со мной в Карсакпай? Я там тебе все устрою.