– Не хочу.

– По вечерам чем занимаешься?

– Когда чем. В основном больше болтаюсь.

– А я вечерами купаюсь на море.

– Нам разрешают купаться только днем.

– Да-а… В Алма-Ате у тебя есть девчонка?

– Нет.

– Правду говоришь?

– Конечно.

– Не верю.

– Хочешь верь, хочешь не верь. Дело твое.

– А-а… Если тебе вечерами тебе делать нечего, приходи. предложила Твигги из Краснодара. – Погуляем.

– Приду.

Вредный мальчишка этот Алты. Алты, Алтышка семилетний солист ансамбля из Туркмении. Он дразнился, я погнался за ним. Танцор привел двух москвичей. Илья Штейнберг побежал за Игорем и Борей.

Байдалаков расправил плечи и, поправив очки, выписал тормоза москвичам;

– Вы что тут рязанские штучки выкидываете! А?

Столичные враз сникли.

Надо понимать так, что рязанские штучки в глазах ленинградцев мера дремучести. Москвичи хоть и понтовитые ребята, но здесь они ничем не выделяются.

На каких инструментах играли Боря и Игорь не помню. Да и не интересовался. Они во что-то дудели. Игорь поклонник Дина Рида, играет на гитаре и поет.

Игорь, как и Боря, никогда не выходит из себя, как бы кто не пытался специально задеть, завести.

Кончились сигареты и кому-то надо подняться на гору в магазин для вожатых. Игорь предложил:

– Может ты сходишь?

– Ты это что, Игорек? – Я поднялся с корточек. – Ты меня за сигаретами вздумал послать? Деловой что ли?

– Нет. Не деловой. – Конаныхин не шелохнулся. – Мне сигареты в магазине не дадут. А вы азиаты выглядите старше нас. Тебе дадут.

В их отряде из ребят запомнился еще Гарик. Но он хоть и умный, но совсем еще малек.

Среди ленинградских девчонок заметно выделялась Таня Власенкова.

Бессознательно я приглядывался к ней. Власенкова являла собой незнакомый мне тип европейской красоты. Высокая, с искрящимися зелеными глазами, с выгоревшими на Солнце русыми волосами, Таня была не Твигги. Она играла в симфоническом оркестре Ленинградского дома пионеров то ли на альте, то ли на скрипке. На репетициях, что происходили на наших глазах, Таня, самозабвенно водя смычком, уходила куда-то в дали далекие, остервенело подергивалась лицом и никого не видела вокруг себя.

После репетиции худрук что-то выговаривал музыкантам. Власенкова молча стояла рядом с Конаныхиным и широко улыбалась.

Днем играли в футбол с азербайджанцами. Если уж кто и выглядит взрослым, так это тринадцатилетний азербайджанец. С волосатыми, короткими, накачанными ногами азербайджанские отроки носились по полю половозрелыми вепрями.

Один из них подсек меня. Судья дал штрафной. Азик с ходу толкнул меня в шею – я, не успев испугаться, автоматом ответил тем же. Иначе было нельзя – на нас смотрели пионеры с вожатыми. Азербайджанец тяжело дышал и сквозь зубы пригрозил: "Ну смотри…".

Я ничего не сказал.

Игра закончилась. Подошла Валя.

– Пойдем к врачу. – сказала вожатая.

– Зачем?

– Меня беспокоит твой фурункул под ухом.

– Валя, не надо. Пройдет.

– Я сказала тебе, пошли.

– Ладно.

– Я принесла тебе Эразма Роттердамского. Слышал о таком?

– Нет. – ответил я и спросил. – О чем будет разговор на сегодняшнем костре?

– О человеческих отношениях.

– Опять?

– Да, опять. – Валя поправила, выбившиеся из под пилотки волосы. Когда-нибудь ты поймешь, что главнее всего на свете человеческие отношения. И больше ничего.

Что такое человеческие отношения для Вали? В данном случае для меня это прямой намек на историю со склеенной пилоткой. Вожатая не может забыть – я чувствую это – пилотку Артура Дика. Она не может воссоединить меня, потому что пилотка ломала все, до тла разоблачала мою сущность. Валя сильно тонкая девушка и четко понимала, что зверьковость – это, мягко будет сказано, – камень за пазухой.

Понимая, что зверьковость никогда не выжечь из меня и каленным железом, она не теряла наивной надежды, что к концу смены я и сам наконец догадаюсь, что подлинно сделал, когда тайком в мертвый час склеивал воедино злополучную пилотку Дика.

На летней эстраде дружины "Стремительная" встреча с Дмитрием

Кабалевским.

– Вы спрашиваете, как я писал эту вещь? – Дмитрий Борисович поднялся из-за столика, обхватил подбородок. – В больших сомнениях я начинал работу над "Реквиемом". Дело в том, что автор стихов очень молод… Он даже младше моего сына…Войну Роберт Рождественский знать не мог…

Кабалевский высокий и очень худой, на шее большое родимое пятно.

По телевизору я не замечал у него пятна. Что-то общее есть у него с