Шрифт:
Да, а 10-го годовщина, и день рождения, и еще годовщина: трехлетия отъезда. [214] Але я на ее годовщину, 27-го, [215] носила передачу, С<ереже>, наверное, не удастся…
_________
Мур [216] перешел в местную школу, по соседству, № 8 по Покров<скому> бульв<ару> (бывшую ж<енскую> гимн<азию> Виноградовой). Там — проще. И — так — проще, может выходить за четверть часа, а то давился едой, боясь опоздать. А — кошмарный трамвай: хожу пешком или езжу на метро (Кировские ворота в 10 мин.). Немножко привыкла. Хорошие места, ноне мои. На лифте больше не езжу, в последний раз меня дико перепугал женский голос (лифтерша сидит где-то в подземелье и говорит в микрофон): — Как идет лифт? Я, дрожащим (как лифт) голосом: — Да ничего. Кажется — неважно. — Может, и не доедете: тяга совсем слабая, в пятом — остановился. Я: — Да не пугайте, не пугайте, ради Бога, я и так умираю от страха!
214
Годовщина ареста, трехлетие отъезда Сергея из Франции.
215
Арест 27-го августа 1939 г.
216
сын Цветаевой.
„И с той поры — к Демьяну ни ногой“. [217]
Честное слово: так бояться для сердца куда хуже, чем все шесть этажей.
С деньгами плоховато: все ушло на кв<артиру> и переезд, а в Интер<национальной> Лит<ературе>, где в ближайшей книге должны были пойти мои переводы немец<ких> песен — полная перемена программы, пойдет совсем другое, так что на скорый гонорар надеяться нечего. Хоть бы Муля выручил те (воровкины) 750 руб<лей>. [218]
217
Из басни И. А. Крылова «Демьянова уха»
218
Муля — С. Д. Гуревич — близкий друг А. С. Эфрон, переводчик и журналист. В феврале 1940 г. Цветаеву обманули, взяв 750 рублей как плату вперед за квартиру.
________
Заказала книжную полку и кухонную (NВ! Чем буду платить??). Столяр — друг Тагеров, [219] чудный старик, мы с ним сразу подружились. Когда уберутся ящики, комната будет — посильно — приличная. Очень радуюсь Вашему и 3<инаиды> М<итрофановны> [220] возвращению. Как наверное дико-тоскливо по вечерам и ночам в деревне! Я, никогда не любившая города — не мыслю. О черных ночах Голицына вспоминаю с содроганием. [221] Все эти стеклянные террасы…
219
Е. Б. Тагер и его жена, Елена Ефимовна
220
3. М. Ширкевич — близкая подруга Е. Я. Эфрон.
221
В Голицыне Цветаева жила зимой 1939/40 г., снимая там комнату
Замок повешу завтра — нынче не успела. Куплю новый, с двумя ключами: тот тоже есть, но куда-то завалился. Ничего — будет два.
Целую обеих, будьте здоровы.
М.
<Конец сентября — начало октября 1939 г., Болшево>
<В Москву>
Дорогая моя Лиля,
Все у нас идет своим чередом. [222] Перегородка еще не поставлена, п<отому> что нет до сих пор материала (9 листов фанеры!), но нужно думать на этих днях появится.
222
См. запись в тетради М. Цветаевой: «Возобновляю эту тетрадь 5 сент<ября> 1940 г. в Москве. 18-го июня приезд в Россию. 19-го — в Болшеве свидание с больным С. Неуют. За керосином. С. покупает яблоки. Постепенное щемление сердца. Мытарства по телефонам. Энигматическая Аля, ее накладное веселье. Живу без бумаг, никому не показываюсь. Кошки. Мой любимый неласковый подросток — кот. (Всё это — для моей памяти, и больше ничьей: Мур, если и прочтет, не узнает. Да и не прочтет, ибо бежит — такого.) Торты, ананасы, от этого — не легче. Прогулки с Милей. Мое одиночество. Посудная вода и слезы. Обертон — унтертон всего — жуть. Обещают перегородку — дни идут. Мурину школу — дни идут. И отвычный деревянный пейзаж, отсутствие камня: устоя. Болезнь С. Страх его сердечного страха. Обрывки его жизни без меня, — не успеваю слушать: полны руки дела, слушаю на пружине. Погреб: 100 раз в день. Когда — писать??
Девочка Шура. Впервые — чувство чужой кухни. Безумная жара, которой не замечаю: ручьи пота и слез в посудный таз. Не за кого держаться. Начинаю понимать, что С. бессилен, совсем, во всем. (Я что-то вынимая: — Разве Вы не видели? Такие чудные рубашки! — „Я на Вас смотрел!“).
(Разворачиваю рану. Живое мясо. Короче:) 27-го в ночь отъезд Али. Аля — веселая, держится браво. Отшучивается.
Забыла: последнее счастливое видение ее — дня за 4 — на С<ельско-> Х<озяйственной> выставке, „колхозницей“, в красном чешском платке — моем подарке. Сияла. Уходит, не прощаясь! Я — Что же ты, Аля, так, ни с кем не простившись? Она, в слезах, через плечо — отмахивается! Комендант (старик, с добротой) — Так — лучше. Долгие проводы — лишние слезы…
<оставлено несколько незаполненных страниц.>
О себе. (5-го сент<ября> 1940) Меня все считают — мужественной. Я не знаю человека робче себя. Боюсь — всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего — себя, своей головы — если это голова — так преданно мне служившей — в тетради и так убивающей меня — в жизни. Никто не видит — не знает, — что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк, но их нет, п<отому> ч<то> везде электричество. Никаких „люстр“…. Я год примеряю — смерть. Всё — уродливо и — страшно. Проглотить — мерзость, прыгнуть — враждебность, исконная отвратительность воды. Я не хочу пугать (посмертно), мне кажется, что я себя уже — посмертно — боюсь. Я не хочу — умереть, я хочу — не быть. Вздор. Пока я нужна… но, Господи, как я мало, как я ничего не могу!. Доживать — дожёвывать Горькую полынь — Сколько строк, миновавших! Ничего не записываю. С этим — кончено» (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 32, лл. 62 об. — 63).
Радостная новость — Мурины рисунки произвели в школе фурор.
Кот [223] ворвался, чтобы бежать на станцию. Обнимаю.
7-го февраля 1939 г., вторник
14-го июля 1941 г. <Пески Коломенские><В Москву>
Дорогая Лиля! Пишу Вам из Песков, куда мы уехали 12-го. Был очень сложный и жаркий переезд, половину необходимых вещей забыли. Последние дни из-за газа и неналаженного примуса почти ничего не ели. Вообще, были очень трудные дни.
223
Домашнее имя Г. С. Эфрона.
Умоляю Веру сходить за меня, я действительно не могла, было очень плохо с сердцем. Нынче отдали паспорта в прописку, вернут в конце недели, тогда съезжу в Москву и на авось зайду к Вам, хотя надеюсь, что вы обе тоже в деревне.
Скоро начнем с Котом работать в колхозе, нынче я на полном солнце с 11 ч. до 1 ч. полола хозяйкин огород, чтобы испробовать свои силы, и ничего. Но не знаю, как будет с другой работой, притом каждодневной. Очень, очень прошу Веру заменить меня, это просто необходимо, а то рукопись потеряется. Целую вас обеих. Я еще очень плохо сплю, но с сердцем немножко лучше.
Марина
КОЖЕБАТКИНУ А. М
Палермо, 4-го апр<еля> 1912 г.
Христос Воскресе,
милый Александр Мелетьевич! Мы встречаем Пасху в Palermo, где колокола и в постные дни пугают силой звона. Самое лучшее в мире, пожалуй — огромная крыша, с к<отор>ой виден весь мир. Мы это имеем. Кроме того, на всех улицах запах апельсиновых цветов. Здесь много старинных зданий. Во дворе нашего отеля старинный фонтан с амуром. С нашей крыши виден двор монастырской школы. Сегодня мы наблюдали, как ученики приносили аббату подарки на Пасху и целовали ему руки. Пишите о Москве. Всего лучшего.
Марина Эфрон
Мой адр<ес>: Italic, Palermo, Via Allora, Hotel Patria, № 48. M-me Marina Efron.
Сиракузы, 26/13-го апреля 1912 г.
Милый Александр Мелетьевич. Получили ли Вы мою открытку из Палермо? Я, кажется, перепутала № Вашего дома. Сегодня мы уезжаем из Сиракуз через Катанью и Мессину в Рим, из Рима — в Базель. Если захочется написать, то адр<ес>: Швейцария, Basel, poste restante, M-me Marina Efron. Что нового в Москве и Мусагете? Пока всего лучшего, С<ергей> Я<ковлевич> шлет привет. МЭ.