Шрифт:
В этом, быть может, их осуждение. Но редко русский язык обнаруживает свою гибкость, покорность, певучесть, как в стихах Марины Цветаевой. И в этом их несомненная ценность.
Буржуазно-дворянская литература не создала ни одной вещи, которая заслуживала бы серьезного внимания. Ахматова хранила гробовое молчание. <…> Более или менее любопытна, может быть, книга стихов Марины Цветаевой «Ремесло», вышедшая в Берлине. Цветаева печатает свои стихи и в нашем добросердечном Госиздате, и в эсеровских «Современных записках», но душа ее вряд ли испытывает подобное раздвоение. Идеологически и психологически Цветаева — целиком эмигрантка. И «Ремесло» — зловещая эмигрантская книга. Наиболее искренни и до жути сильны те строки ее книги, в которых она оплакивает старую Россию:
И марш вперед уже,Трубят в поход.О, как встает она,О, как встает…Уронив лобяной обломВ руку, судорогой сведенную, —— Громче, громче! — Под плеск знаменНе взойдет уже в залу тронную!..Что выйдет из Цветаевой в будущем, — не берусь гадать; но сейчас эта талантливая поэтесса безнадежно запуталась в эмигрантских силках и тенетах, и ее стихи не принадлежат к тем, которые могут заставить ответно забиться сердца читателей-трудящихся. <…>
«Записки наблюдателя» [277] — так называется серия литературных сборников, осуществляемая чешско-русским издательством в Праге. Судя по только что вышедшей первой книге, составленной разнообразно, снабженной иллюстрациями, серия эта будет посвящена проблемам обеих культур — как русской, так и чешской. <…>
В недостатке сжатости, в разбросанности можно упрекнуть и г-жу Марину Цветаеву. Она свою статью «Кедр», посвященную книге кн. С.Волконского «Родина», сама называет апологией, хотя как раз в апологии прекрасная книга Волконского не нуждается и никто ее не обвинял, не осуждал. Не апологию, а панегирик [278] в неудержимом восторге пишет г-жа Цветаева, и вот именно пишет так, что пробуждает в нас тоску по сдержанности и сосредоточенности. Впрочем, это — вопрос темперамента. По существу же, в основном, трудно с нашей писательницей не согласиться и не полюбоваться на меткость, и тонкость, и задорность многих ее замечаний. <…>
277
Первый сборник вышел в мае 1924 г. Издание продолжено не было.
278
В письме к Р.Гулю от 29 июня 1924 года М.Цветаева отмечала:
«„Апология“ — полнотой звука — я восприняла, как: хвала. Оказывается (и Айхенвальд — внешне — прав) я написала не апологию (речь в защиту), а: панегирик!!!
Панегирик — дурацкое слово, вроде пономаря, или дробного церковного „динь-динь“, что-то жидкое, бессмысленное и веселенькое. По смыслу: восхваление.
Внешне — Айхенвальд прав, а чуть поглубже копнешь — права я. Речь в защиту уединенного. (Кедр, как символ уединения, редкостности, отдельности.) И я все-таки написала апологию!» (CC. Т.6. C. 538).
Материал сборника далеко не равноценен, но, в общем, книга не безынтересна. Новые стихи Бальмонта, конечно, прекрасны, но звучат как-то слишком знакомо и привычно. Шесть пьес Маковского тоже ничего не прибавляют к облику этого тонкого поэта-дилетанта. [279] Стихи Цветаевой — бессвязно нагроможденный словесный и эмоциональный материал, еще не оформленный до искусства; в ее «Федре» — метрическая попытка, которая могла бы быть интересной, будь она исканием более широкого и гибкого строя, а не поводом, чтобы еще, и по-новому, разнуздать слово.
279
Имеются в виду стихи К.Бальмонта «Нежужжащие», «Почему?», «Лезвие», «От постели» и стихотворный цикл С.Маковского «Somnium Breve».
После этого положительно отдыхаешь на первом из стихотворений Одоевцевой: [280] здесь, хотя в малом, есть и равновесие и проясненность, а потому — это уже искусство. О стихах Туринцева лучше умолчать. [281]
Повесть Крачковского «Желтые, синие, красные ночи» волнует и оставляет в недоумении. Как отнестись к этому мятущемуся потоку раскрепощенных атомов душевного мира, к этому непрерывному смещению угла зрения, к нарушению всех пропорций, искривлению всех линий? Нет остова в этой повести. И все держится лишь непрерывным напряжением подстилающей ее эмоции. Это не художественное создание, а эксперимент — талантливый и интересный, но опасный и вряд ли плодотворный.
280
Речь идет о стихотворении И. Одоевцевой «Встать в тишине. Открыть окно…»
281
Туринцев Александр Александрович (1896–1984) — поэт, критик, позднее протоиерей. Жил в Праге, в 1930-е гг. переехал в Париж. Речь идет о его стихах: «К колодцу — задыхаясь — пусть!..» и «С недавних пор мне чудится все чаще…».
Отдел статей очень разнообразен по содержанию: о Блоке, о Манесе, о чешской поэзии, о Шевалье, Шарло и Максе Дэрли, о Дмитриевском. [282] Но ни новых материалов, ни нового подхода к материалу в упомянутых статьях не найти.
Ценны замечания Маковского («К теории графики»). Никак не пройти мимо крикливой статьи Цветаевой о кн. Волконском. Автор прекрасной книги «Родина» уподобляется здесь и Лукрецию, и Гете и даже — «Богу первых дней», и это — с выкрикиванием и причитаниями, — на протяжении более чем тридцати страниц. Просто непонятно, откуда это кликушество по поводу такой спокойной и прозрачной книги.
282
В журнале были помещены следующие статьи: «О Блоке» и «Три актера (Морис Шевалье, Шарло, Макс Дэрли)» Е.Зноско-Боровского, «Этапы чешской поэзии XIX и ХХ вв.» Е.Недзельского, «Иосиф Манес» Н.Еленева, «И.А.Дмитриевский и основные течения в сценическом искусстве» А.Кизеветтера.
Современную русскую поэзию иногда делят на московскую и петроградскую. В то время как первая, возглавляемая группой Леф, [283] является идеологически левой, на три четверти — коммунистической, последняя во главе с Аxматовой и Кузминым до сих пор героически держится против захлестнувшего искусство революционного шторма, сторонясь новаторства, следуя, идеологически и формально, пушкинским традициям.
283
Литературная группа «ЛЕФ» (Левый фронт искусства) возникла в 1922 г. и просуществовала до 1929 г. Во главе ее стоял В.Маяковский, а среди ее членов были С.Третьяков, Н.Асеев, В.Каменский, Б.Пастернак (вышел из объединения в 1927 г.), А.Крученых, П.Незнамов, Н.Чужак, Б.Кушнер, О.Брик, В.Перцов и др. Участники выступали за создание действительного революционного искусства, критиковали пассивное «бытоотображение», психологизм. В ж. «Новый ЛЕФ» они выдвинули теорию «литературного факта», отрицали художественный вымысел. Их теории практически вели к ликвидации искусства как такового.
Московские поэты прежде всего — бунтари.
От пролетарской группы до футуристов — все они, не удовлетворяясь достижениями классической школы, ищут новых способов выражения, ломают метр, категорически порывают со старыми сюжетами или подходят к ним по пути, чуждому шаблону. Удача здесь, конечно, зависит столько же от требований, предъявляемых к себе поэтом, сколько и от его одаренности; все же несомненно, что московские левые «искусствари», по сравнению с петроградцами, значительно шагнули вперед. Это ясно, хотя бы на примере Аxматовой и Маяковского.