Этот великолепный монарх приказал также своим магистратам считать не имеющими законной силы любые [королевские] жалованные грамоты, содержащие пункты о передаче дела в высшую инстанцию или поручения о судебном рассмотрении гражданских и уголовных дел и даже приказал карать предъявителей таких грамот, стр. 363.

Магистраты восклицают: «Счастлива земля, где порабощение неведомо!», стр. 361. А прелат, известный своим милосердием и ученостью (Флёри [177] ), написал, излагая публичное право во Франции: Во Франции все частные лица свободны; нет никакого рабства: есть свобода выбора местожительства, перемещения, торговли, браков, выбора профессии, приобретения имущества и распоряжения им, наследования, стр. 362.

«Военная власть никоим образом не должна вмешиваться в дела гражданского управления». Губернаторы провинций располагают лишь тем, что имеет отношение к вооруженной силе, они могут воспользоваться ею только против врагов Государства, а не против гражданина, который подчинен государственному правосудию, стр. 364. (стр.110 >)

«Магистраты несменяемы, и вакансии на важные посты могут образовываться только в случаях смерти отправлявшего должность, его добровольной отставки или вследствие приговора за должностное преступление», [178] стр. 356.

«Король, по делам, его касающимся, выступает как сторона в своих судах против своих подданных. Известно, что его обязали выплачивать десятину с плодов из своего сада, и т. д.», стр. 367 и т. д.

Если Французы чистосердечно, умерив страсти, посмотрели бы на себя, то они почувствовали бы, что этого довольно, и, может быть, более чем довольно, для нации, слишком благородной, дабы быть порабощенной, и слишком пылкой, дабы быть свободной.

Нам могут возразить, что эти прекрасные законы отнюдь не исполняются. В таком случае в этом повинны были бы Французы, и нет для них более надежд на свободу: ибо если народ не способен извлечь пользу из своих же основополагающих законов, то совершенно бесполезно изыскивать ему другие: это знак того, что он не создан для свободы или что он непростительно развращен [179] (стр.111 >)

Но отвергая такие зловещие мысли, я процитирую свидетельство о превосходстве французской конституции, неопровержимое со всех точек зрения: оно принадлежит большому политику и пламенному республиканцу — Макиавелли.

Как он говорит, «немало есть и было разных государей, но добрые и мудрые государи — наперечет. Я говорю о государях, сумевших разорвать сдерживающую их узду; в этот разряд не входят ни государи, существовавшие в Египте и в пору самой глубокой древности управлявшие этой страной с помощью законов, ни государи, существовавшие в Спарте, ни государи, существующие во Франции. Монархическая власть сдерживается во Франции законами более, чем в каком-либо из известных нам нынешних царств». [180]

К тому же он пишет, что королевство Франции живет спокойно и счастливо прежде всего потому, «что его короли связаны бесчисленными законами, в которых заключено спокойствие и безопасность всего народа. Учредитель его строя [181] пожелал, чтобы французские короли войском и казной распоряжались по своему усмотрению, а всем остальным распоряжались бы лишь в той мере, в какой это допускают законы». [182]

Любой был бы потрясен, увидев, под каким углом зрения такой мощнейший ум, как Макиавелли, еще три века тому назад рассуждал об основных законах французской монархии.

Французы в этом смысле испорчены англичанами, сказавшими им, не уверовавши в то сами, что Франция подневольна; так же им твердили, что Шекспир (стр.112 >) лучше Расина, и французы этому поверили. И так было вплоть до того, как честный судья Блэкстоун [183] в заключении своих «Комментариев» отказался поставить в один ряд Францию и Турцию: об этом нужно сказать словами Монтеня: стоит ли слишком издеваться над бесстыдством такого сравнения.

Разве эти англичане, свершивши свою революцию, по крайней мере ту, которая удержалась, упразднили королевскую власть или палату пэров, дабы дать себе свободу? Отнюдь нет. Однако, оживив свою старую конституцию, они извлекли из нее декларацию своих прав.

В Европе нет христианской нации, которая бы по праву не была бы свободной, или довольно свободной. И нет такой нации, которая не имела бы в самых совершенных памятниках своего законодательства все начала конституции, этой нации подходящей. Вместе с тем, нужно прежде всего оберегать себя от великого заблуждения — поверить, будто свобода есть нечто абсолютное, не воспринимаемая как большая или меньшая. Пусть вспомнят о двух бочках Юпитера, вместо добра и зла поместят туда покой и свободу. Юпитер бросает жребий [для] наций: большую долю одного и меньшую — другого. В таком распределении человек ни при чем.

Второе крайне пагубное заблуждение — слишком строго связывать себя древними памятниками (права]. Вне сомнения, их следует почитать, но особенно надлежит считаться с тем, что законоведы называют последним состоянием. Всякая свободная конституция по самой своей природе переменчива, и меняется она в той мере, в какой свободна; [184] пытаться снова свести ее (стр.113 >) к ее собственным началам, ничего не обтесав в ней, есть предприятие безумное.