Шрифт:
Всё сходится на том, что Французы намеревались превзойти силу человеческую; что эти беспорядочные усилия приводят их к рабству; что им надобно только знать, чем именно они обладают и, если им предназначена более высокая степень свободы, чем та, которой они наслаждались семь лет тому назад (что вовсе не очевидно), то перед их глазами, в памятниках их истории и законодательства, имеется все, что требуется, дабы Европа вновь стала их почитать и им завидовать. [185]
185
Человек, в котором я равно ценю личность и мнения (Покойный г-н Малле дю Пан. (Прим. Ж. де М.)), не разделяя мой взгляд на старую французскую Конституцию, взял на себя труд разъяснить мне толику своих идей в интересном письме, за что я ему бесконечно благодарен. Он указывает мне, среди прочего, на то, что книга французских судей, цитированная в этой главе, была бы сожжена в царствование Людовика XIV и Людовика XV как посягнувшая на основополагающие законы Монархии и на права Монарха. Я в это верю: равным образом книга г-на Делолма (Жан-Луи Делолм (1790–1806) швейцарский публицист и политический деятель, автор книги об английской конституционной системе (1771), переведенной на ряд европейских языков. (Прим. пер.)) была бы сожжена в Лондоне (быть может, вместе с автором) в царствование Генриха VIII и его жестокой дочери.
Когда составлено, с полным знанием дела, мнение по крупным вопросам, редко затем его меняют. Вместе с тем я стараюсь не доверять своим предубеждениям, но я уверен а собственной доброй воле. Легко заметить, что я не процитировал в этой главе ни одного из влиятельных умов нашего времени из опасения, дабы и самые уважаемые из них не вызвали бы подозрения. Касательно же судей — авторов «Развития основополагающих принципов…», если я и воспользовался их трудом, то исключительно по тем причинам, что не люблю повторять уже сделанное и что эти господа только ссылались на памятники, а именно это мне и требовалось. (Прим. Ж. де М.)
Данное примечание было добавлено ко второму изданию 1797 г.
Однако, если Французы созданы для монархии и если дело только за тем, чтобы поставить монархию на ее истинные основания, то какое заблуждение, какое злополучие, какое пагубное предубеждение (стр.114 >) способно было бы отвратить их от их законного короля?. [186]
Преемство по праву наследования в монархии есть нечто столь драгоценное, что любое другое соображение (стр.115 >) должно уступать перед ним. Самое большое преступление, которое мог бы совершить француз-роялист, — это увидеть в Людовике XVIII кого-то другого, нежели своего Короля, и умерить пиетет, коий надлежит выказывать ему, неблагоприятным образом отзываясь о его человеческих качествах или действиях. Тот Француз, который, не стыдясь, возвращался бы в прошлое, дабы отыскать там подлинные или мнимые грехи, был бы весьма низким и весьма преступным человеком. Восхождение на престол новое рождение: отсчет начинается только с этой минуты.
186
Здесь следующие абзацы были вычеркнуты из рукописи:
«Многим угодно было осудить знаменитое обращение Людовика XVIII; но как раз в этом случае следует сказать: критика легка, искусство трудно. Хулителям пришлось бы очень потрудиться, чтобы сделать лучше или даже столь же хорошо, и когда страсти улягутся, все, вероятно, согласятся поставить этот славный документ рядом с завещанием Людовика XVI.
Люди должны были бы немного почаще напоминать себе, что бывают обстоятельства, когда невозможно поступить верно, то есть занять позицию, которая не влекла бы за собой заметных неудобств. Так, под определенным углом зрения, король может быть, дурно поступил, обнародовав свое обращение, он скверно поступил бы, составив его иначе, он плохо сделал бы, не обнародовав вовсе никакого обращения. Если бы он сохранил молчание, то насмешники сказали бы: он бессердечен; он не осмеливается наследовать.
Если бы он предложил полумеры, то изменил бы самому себе и точно уж не понравился бы Роялистам и истинным философам; заявив, что французская Конституция будет для него ковчегом Господнем (В ковчеге Господнем (ковчеге откровения, ковчеге завета) хранились священные скрижали (или десятисловие) как откровение Бога, выражение Его воли, основание (залог) завета с народом древнего Израиля. Даже приближение к ковчегу людей непосвященных наказывалось смертью. (Прим. пер)), он не понравился бы толпе конституционалистов. Что же тогда должен был сделать Король?
То, что он сделал. Я надеюсь, что все вскоре в этом убедятся. Если бы Французы хладнокровно вникли в суть дела, то они безусловно нашли бы в этом обращении, за что уважать Короля. В тех ужасающих обстоятельствах, в которых он находился, не было искушения соблазнительнее, нежели пойти на сделку с принципами, дабы вновь обрести свой престол. Столько людей говорят и столько людей верят, что невозможно вернуться к тому, что называют старым порядком. Сколько людей высказались, что король погубил себя, упорствуя в обветшалых идеях. Казалось столь естественным выслушать предложения пойти на мировую; особенно удобно было бы согласиться на эти предложения, сохранив в голове мысль о возвращении к прежним прерогативам, даже без лицемерия, без узурпации, одной только силой вещей; но требуется много искренности, много благородства, много смелости, чтобы сказать Французам: „Я не способен сделать вас счастливыми, я могу, я должен править только на основе старой Конституции, я больше не дотронусь до ковчега Господня“. Я умоляю людей здравомыслящих уделить пару минут этим соображениям».
Этот вычеркнутый из рукописи пассаж был развит в следующих разделах.
Если и есть избитые истины в морали, так это то, что власть и почести развращают человека, и что лучшими королями оказывались те, кто испытывал превратности судьбы. Зачем же тогда Французам лишать себя преимущества быть под властью государя, воспитанного в ужасной школе несчастий? Сколько мыслей должны были принести ему прошедшие шесть лет! как отдалился он от опьянения властью! как велика должна быть его готовность предпринять все, чтобы царствовать со славою! каким святым честолюбием он должен проникнуться! У какого еще государя во всей вселенной смогло бы оказаться больше побуждений, больше желания, больше средств заживить язвы Франции!
Разве Французы не издавна испытывают род Капетов? Из восьмивекового опыта они знают, что в его жилах течет благородная кровь; к чему же перемены? Глава этого большого рода показал себя в своем обращении [187] верным, великодушным, глубоко проникнутым религиозными истинами; никто не отрицает в нем большого природного ума и множества благоприобретенных (стр.116 >)знаний. Было время, вероятно, когда считалось в порядке вещей, что король не знает грамоты; но в век, когда верят в книги, просвещенный государь это преимущество. Еще важнее то, что ему нельзя приписать ни одной из неумеренных идей, способных встревожить Французов. Кто смог бы забыть, что он не понравился Кобленцу? [188] Это прибавило ему чести. В своем обращении он произнес слово свобода, и если кто-то полагает, будто это слово было брошено походя, ему можно возразить, что король отнюдь не должен говорить языком революций. Торжественная речь, обращенная им к своему народу, должна отличаться известной сдержанностью помыслов и выражений, которые не имеют ничего общего с поспешной предвзятостью частного лица. Когда Король Франции произнес: Пусть французская конституция подчинит законы тем устроениям, которые она освящает, и самого суверена — соблюдению законов, с целью оградить мудрость законодателя от ловушек искушения и защитить свободу подданных от злоупотреблений власти, он все сказал, потому что он пообещал свободу, закрепленную конституцией. Король отнюдь не должен говорить как какой-то оратор с парижской трибуны. Если он обнаружил, что неверно говорить о свободе как о чем-то абсолютном, что она, напротив, является чем-то более или менее осязаемым, и что искусство законодателя состоит не в том, дабы сделать народ свободным, но достаточно свободным, он открыл великую истину, и нужно его восхвалять, а не порицать за сдержанность. В тот миг, когда знаменитый римлянин [189] даровал свободу более всего созданному (стр.117 >)для нее народу, получившему ее ранее всех других, он сказал этому народу: Libertate modice utendum. [190] Что бы он сказал Французам? Конечно, Король, говоря сдержанно о свободе, меньше думал о своих интересах, чем об интересах Французов.
187
Послание Людовика XVIII, названное Веронским, датируется июнем 1795 г. Оно было напечатано Луи Фош-Борелем и широко распространялось по Франции.
188
Немецкий город Кобленц в 1792 г. стал одним из мест сбора эмигрантов под знамена «армии Конде» (герцога Людовика-Жозефа Бурбонского). (Прим. пер.)
189
Под «знаменитым римлянином» имеется в виду император Август. (Прим. пер.)
190
Тит Ливии. История Рима от основания Города. XXXIV, 49. (Прим. Ж. де М.) Точный текст цитаты: «Libertate modice utantur». «Пусть пользуются свободой с умеренностью». У Местра — «Свободой должно пользоваться с умеренностью».
Конституция, добавляет Король, предписывает условия налогообложения, дабы уверить народ в том, что вносимые им подати необходимы для блага государства. Король, таким образом, не имеет права произвольно облагать налогом, и одно это признание исключает деспотизм.
Она (конституция) доверяет высшим корпусам магистратуры хранить законы с тем, чтобы следить за их соблюдением и просвещать монарха, если он заблуждается. Есть депозитарий законов, доверенный высшим магистратам; есть закрепление права на ремонстрацию. Однако деспотизм полностью отсутствует там, где повсюду имеются коллегии высших наследственных или, по меньшей мере, несменяемых магистратов, которые обладают правом, согласно Конституции, предупреждать короля, просвещать его и жаловаться на злоупотребления.
Она (конституция) ставит основополагающие законы под защиту короля и трех сословий с целью предупреждения революции, величайшего из бедствий, какие только могут обрушиться на народы.
Значит, конституция существует, ибо конституция и есть не что другое, как свод основополагающих законов, и король не может посягнуть на эти законы. Если он сделает это, то три сословия наложат на его действия вето, равно как каждое из них может налагать вето на действия двух других. (стр.118 >)
И, конечно, не правы были бы те, кто обвинил бы Короля в том, что он говорил слишком туманно; ибо эта неопределенность как раз и свидетельствует о высшей мудрости. Король поступил бы очень неосмотрительно, если бы установил границы, которые помешали бы ему идти вперед или отходить; оставляя за собой некую свободу действий, он поступает как бы по вдохновению. Однажды Французы в этом убедятся: они признают, что Король пообещал все, что мог обещать.
Хорошо ли почувствовал себя Карл II, согласившись с предложениями шотландцев? Ему, как и Людовику XVIII, твердили: «Нужно сообразовываться со временем; нужно уступить: „Безумно жертвовать короной ради спасения иерархии“». Он поверил этому и поступил очень дурно. Король Франции умнее: отчего же Французы упорствуют, не желая воздать ему должное?
Если бы этот Государь имел безрассудство предложить Французам новую конституцию, то тогда именно его могли бы обвинить в том, что он склонился к вероломной неопределенности; ибо в действительности он ничего бы не сказал: если бы он предложил свое собственное сочинение, тогда бы все в один голос выступили бы против него, и выступили бы обоснованно. По какому праву, в самом деле, он смог бы заставить себе повиноваться, едва отказавшись от старинных законов? Не есть ли произвол общее для всех достояние, на которое всякий имеет равное право? Во Франции не нашлось бы молодого человека, который не указал бы на огрехи нового произведения и не предложил бы поправок. Пусть хорошенько разберутся в деле и тогда увидят, что Королю, как только он отказался бы от старой конституции, оставалось бы лишь говорить: Я буду делать все, что захотят [от меня]. Именно к этим недостойным и нелепым словам свелись бы самые лучшие речи Короля, переложенные (стр.119 >) ясным языком. Думают ли об этом всерьез, когда порицают короля за то, что он не предложил Французам новую конституцию? С тех пор как восстание послужило причиной чудовищных несчастий его семейства, он увидел уже три конституции, которые принимались, освящались и которым присягали. Две первые жили лишь мгновение, а третья только что называется конституцией. Должен ли Король предложить пять или шесть таких же своим подданным, чтобы оставить за ними выбор? Ну как же! три попытки им обошлись столь дорого, что ни один разумный человек не вздумал предложить им еще одну. Но если такое предложение явилось бы безрассудным со стороны частного лица, то со стороны Короля оно было бы и безрассудным, и преступным.