— Пожалуйста, не стойте. (Прозвучало почти нагло.)

Флора скорчилась над горшком. Сестра-хозяйка расправила простыню и взбила подушку.

— Что ты делаешь? Разорвала мамину фотографию. У тебя, наверное, температура.

— Это не моя мама, но пока я с температурой, я могу и это.

Флора вырвала Дениса и Виту из рамки и оторвала Дениса по диагонали от Виты. Бросила на пол, где уже валялись обрывки открытки из музея Торвальдсена.

— Ты пожалеешь о том, что сделала, моя девочка, — сказала сестра-хозяйка. — Если бы ты не болела, я бы тебя заставила убирать.

— Я не пожалею, и я не ваша девочка.

— Согласна, — сказала сестра-хозяйка, наклонившись, собирая обрывки. — Ложись и спи.

— Одна?

— Что ты имеешь в виду — одна? — сестра-хозяйка подоткнула простыни. Флора промолчала. — Тогда спокойной ночи. Спи крепко.

Флора пинком скинула простыни, когда женщина вышла, хлопнув дверью.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам сестры-хозяйки, Флора задыхалась от гнева и обиды. Никогда больше она не сможет вынуть эту открытку и вообразить себя той девушкой, которую так нежно ласкают. Если Феликс почувствовал облегчение, расставаясь с ней, само собой разумеется, те двое почувствовали бы себя так же. Она не может им больше верить, она не может больше думать о них. Она должна их выкинуть из головы. Эти дневные мечтания о Феликсе, Космо и Бланко, глупые и детские, — все равно что сосать палец или мочиться в постель, как маленькие дети, чьи родители только что уехали в Индию. Феликс, конечно, был очень хороший и очень добрый.

Но ей не нужна доброта.

Он скучал, жуя фазана и ковыряя вилкой в брюссельской капусте, и, казалось, почувствовал облегчение, уезжая.

— Ох, — Флора вскинулась и перевернулась. — Ах, — она ощутила себя совершенно несчастной и вспотела. Он сказал про Космо только потому, что подумал — я бесхарактерная. — Тряпка! — выкрикнула она громко в школьном изоляторе. — Тряпка! И ничего больше!

Наконец, заснув, она увидела кошмары, кричала, потому что в них сестра-хозяйка превратилась в мраморный бюст, у которого непостижимо выросли руки, душившие ее и трясшие, пока она не проснулась.

— Глупая, посмотри, что ты сотворила с постелью? Все перевернуто и все на полу. Ничего удивительного, что ты так дрожишь.

— Извините, сестра-хозяйка, я была…

— Я принесу тебе теплое питье. Доктор придет утром.

— А он мраморный?

— Что ты хочешь сказать — мраморный? Тебе приснилось, что ты живешь в мраморной усадьбе? — Она расправила простыню и одеяло.

— Мраморные руки…

— Не руки, усадьбы. Чтобы жила в мраморных дворцах, вот как это звучит. Не такая уж я необразованная, моя девочка.

— Я не ваша девочка.

Флора стояла на платформе с чемоданом у ног, крепко сжав в руке теннисную ракетку и книгу, которую она так и не дочитала в поезде. Маленькую станцию окружали поля и волнистые холмы. В письме, что лежало в сумочке, говорилось: „Выходи на остановке Коппермолт-Холт“. Это название было выведено большими черными буквами на белой пластинке, так что она просто подчинилась указаниям.

Поезд, доставивший ее, в ответ на свисток кондуктора шумно запыхтел и отошел. Кондуктор сунул флажок под мышку, отступил в вагон и захлопнул дверь. В дальнем конце платформы носильщик перекатывал маслобойку с солнечной стороны в тень. Поезд, уже уменьшившийся, громко завопил перед туннелем в скале. Платформа была длинная и пустая, день жаркий, и Флоре вдруг отчаянно захотелось все еще оставаться в поезде.

— Вот она! — в ворота, на которых было написано „Выход“, вбежала Мэбс. Она была в бледно-зеленом хлопчатобумажном платье, Флора видела быстрое движение ее ног, просвечивающих сквозь тонкую ткань юбки. За ней неспешно следовала фигура в розовом. Обе подошли и остановились возле Флоры.

— Так вот ты! Это же Флора, разве нет? — Мэбс раскраснелась. — Боже, как ты выросла! Смотри, Таш, она ростом с нас. Это все, что у тебя с собой? Путешествуешь налегке. Я видела, как ты выходила из поезда, когда подъехали к мосту, и стояла одна, такая заброшенная и несчастная, пока мы протискивались мимо сборщика билетов, и вот мы здесь. Бьюсь об заклад, тебе хочется все еще сидеть в поезде и никогда не выходить — или никогда в него не садиться? — Мэбс широко улыбнулась. Она была без шляпы, красивая, элегантная, уверенная в себе. — Ты ведь так и думала — лучше не выходить?

Флора почувствовала, что улыбается.

— Да, она думала, думала! — воскликнула Таши, тоже улыбаясь. — Могу понять, смотри, как она краснеет. Мы разыскали тебя, упрямая гостья. Мы вылечим твой норов, так ведь? Мы заставим ее радоваться, да, Мэбс? — Мэбс и Таши стояли и улыбались Флоре.

Носильщик, пройдя вперед, лениво подхватил чемодан Флоры.

— На заднее сиденье, мисс? — обратился он к Мэбс.

— Да, пожалуйста, — сказала Мэбс. — Доставай билет, Флора, мы отсюда не выйдем, пока ты не сдашь свой билет. Он ужасно строгий.

Флора шагала между Мэбс и Таши за носильщиком в конец платформы, потом — в станционный дворик. Она нащупала в кошельке шиллинг. Носильщик поставил чемодан на заднее сиденье открытого прогулочного автомобиля, Флора подала ему билет, он пробил его и вернул с усмешкой. Когда Флора приготовилась вынуть свой шиллинг, он спросил:

— А у вас есть перронные билеты, мисс и мисс?

— Какой вы строгий, какой ужасный. — Мэбс протянула ему шиллинг. — Нет, Флора, нет, я уже дала. Вы видели нас, мистер билетный сборщик, — сказала она.