– Итак, господа, мы стоим перед самым простым выбором. Или мы признаемся в ребячестве, в том, что наши собрания и разговоры – пустая болтовня, или же мы в ближайшие три дня совершаем первый роковой шаг – уничтожаем Калигулу, узурпировавшего российский престол. Прошу заметить при этом, что от вас, собравшихся в этой зале, не требуется иного, кроме как одобрить и благословить мой замысел. Все труды я беру на себя. Вас же я заклинаю действовать дальше, если мое предприятие возымеет успех. То, что совершу я, будет обыкновенным убийством, отвратительным преступлением, не имеющим оправдания перед Богом и человечеством. Но если оно окажется провозвестником уничтожения всей императорской фамилии, вплоть до младенцев, – оно перестанет быть убийством. Оно станет революцией, господа!

Собрание рукоплескало; Рогов возвышался над серединой стола, окруженный со всех сторон фаршированными цыплятами и початыми графинами с водкой, словно статуя Брута; даже в чертах его лица появилось нечто беспощадно-древнеримское. Он резко вскинул руку; все мгновенно замерли, ожидая следующего слова.

– Голосуем! Кто за устранение его величества государя императора, прошу поднять руки.

К ужасу Охлобыстина, руки подняли все, кроме него самого. И тут же скромный, до той поры совершенно незаметный корнет, скромно поедающий свой кусочек щуки под винным соусом, вдруг оказался в центре внимания. Несколько дюжин внимательных, настороженных глаз немедленно нацелились в него, словно вопрошая: «А отчего же вы, сударь, не подняли руки? Извольте объясниться!»

Кажется, Вольтер задавал в своих сочинениях вопрос: «Представьте себе, что вы способны одним движением пальца убить китайского императора, проживающего за тысячу миль отсюда, и затем беспрепятственно завладеть его богатством? Пошевелили бы вы пальцем?» За роскошным столом в уютной гостиной Рогова разыгралась точно такая же неравная битва между сентиментальностью и могучим союзом самых сильных страстей; только что с заменой мановеющего пальца на голосующую руку, а китайского императора – на всероссийского. Как выяснилось, далеко не каждый оказался способен справиться с таким искушением.

Иннокентий Андреевич поначалу собирался встать и воскликнуть: «Да вы тут все с ума посходили!», воззвать к рассудку и совести собравшихся, но он вовремя сообразил, что не сумеет в такой момент переломить общего настроения. Более того, встав в оппозицию, он подвергал себя опасности быть обвиненным в измене. В этих стесненных условиях ему пришла в голову идея, показавшаяся спасительной; обдумать ее не оставалось времени, приходилось действовать, по русской привычке, наобум. Рогов долго и с волнением смотрел на Иннокентия Андреевича и, наконец, смущенно спросил:

– Объяснитесь, голубчик, будьте добры. Поймите правильно – мы все тут головой рискуем, хотелось бы уверенности, что среди нас нету… Что кто-нибудь из несогласных не поставит в известность… Я понимаю, вы человек чести, но…

– Нет-нет, что вы… – следуя внезапному наитию, возразил Охлобыстин, – я не потому так голосовал, что против ээээ… la liquidation, вовсе не потому. Я собирался возразить против одной частности, а именно – вашего участия в… В общем, я считаю… И прошу… Да, именно прошу оказать мне честь… Чтобы именно мне было поручено… исполнение нашего замысла.

Слова его возымели действие; взгляды заговорщиков потеплели, по зале прокатился одобрительный шепот. Впрочем, нашлись и недовольные.

– Отчего же именно вам, корнет? – высокомерно вопросил будущий диктатор. – Почему именно вам такая честь? Тут много достойных!

– Оттого, господин подполковник, что нельзя рисковать… Господин Рогов держит в уме весь план заговора, если он, не дай Бог, попадет под подозрение, через него мгновенно выйдут на всех остальных, и наше дело… Наше дело, – повторил Охлобыстин со значением, – окажется под угрозой. А я человек новый, второй раз присутствую на собрании, и кто же меня заподозрит? Даже если я буду открыт при исполнении нашего замысла, от меня не идет никаких ниточек для следствия. Потому мне будет сподручней… А стреляю я очень недурно, смею уверить.

Рогов внимал сбивчивой речи нового кандидата в цареубийцы со слезами на глазах. Дослушав объяснения, он порывисто поднялся со стула, пробежал через комнату и крепко обнял Иннокентия Андреевича.

– Спасибо, голубчик! Как вы верно все сказали! Да будет так! Провидение вкладывает вам в руки меч тираноубийцы!

И, уйдя с головой в античные аналогии, продолжил:

– Рази, Аристогитон! Рази, Гармодий! Мы аплодируем тебе сейчас, но дай срок – и твоему подвигу станет рукоплескать вся благодарная Россия!

И действительно – все присутствовавшие поднялись со своих стульев и устроили Иннокентию Андреевичу бурную, продолжительную овацию.

Конечно, Охлобыстин не собирался убивать императора. Его интуитивный план основывался на простом, даже слишком простом расчете. Не будучи излишне энергичным и волевым человеком, Иннокентий Андреевич почти всегда сопротивлялся неприятностям в глухой оборонительной позиции, попросту говоря – ничего не делая. Что бы ни случилось – гнев начальства, истощение финансов или ссора с любовницей, – Охлобыстин действовал едино, то есть не действовал вообще, ожидая, чем все обойдется. И оно как-то обходилось: начальство остывало, деньги присылала матушка из деревни, женщины, посердясь немного, бросались в ноги и покрывали его руки поцелуями… Нынешняя ситуация при первом же взгляде обнаруживала в себе недурные возможности для построения глубоко эшелонированной обороны.