– И что? И опоздали. Бросили через два года. Кому наш протест был нужен в девяносто четвертом? Так, по инерции какое-то время еще катило, а потом… Совсем другой тогда жизнь стала. Без рока… вообще без всего. А**вспомни, что до этого… Как мы седьмого ноября в восемьдесят девятом шли по Питеру. А? Сколько нас было!

Тысячи с черными знаменами. Сила. Армия!.. А теперь – болото.

Последние кочки топят… Я дома на свой “ВЭФ” “Эхо Москвы” ловлю, слушаю, как тогда Севу Новгородцева. Больше и слушать нечего. Все зачистили…

– Дим, извини, – вздохнул Чащин, – я устал сегодня, ничего не понимаю. Кто зачистил, кого… И, честно говоря, твои пенсионерские стенания слушать не хочется.

– Да это не пенсионерские!.. Ладно, я коротко, по существу. Так, давай по капле…

– Я не буду.

– Символически. Я вот о чем… Заметил, какой сейчас год и месяц?

– Какой?

– Январь две тысячи пятого. Ровно сто лет первой русской революции.

Чащин усмехнулся, и Димыч сразу сорвался с более-менее спокойного тона:

– Да, Дэн, да! Числа – великая вещь! Вон, всю Россию опять затрясло, в Питере баррикады на Невском, федеральные трассы перекрывают…

Давай за новую революцию. Давай! Долой гнилую стабилизацию. Она – смерть!

– Слушай, мне надоело…

– Хорошо. Все. Ладно… – Димыч посмотрел Чащину в глаза, улыбнулся.

– Я очень рад, что мы вместе. Не думал вообще, что еще когда-нибудь с тобой… Думал, навсегда… Я скучал очень… У меня ведь, Денис, ближе тебя никого нет. Честно.

Чувствуя, что душевно размякает, сдается, Чащин поджал губы, но не выдержал, тоже улыбнулся.

– Правда, Денис, – продолжал Димыч. – Мы же с тобой с самого детства, всё вместе прошли, жили, считай, одинаково. И вдруг так… десять лет не виделись.

– Ну, какие десять… Я в девяносто восьмом приезжал на Новый год.

Ты тогда был доволен жизнью, работой. Жениться, помню, собирался.

– Не надо. Все в дерьмо превратилось. Все – блеф. Не жизнь. Знаешь, я понял, наше поколение никогда покоя не найдет, комфорта. Точно тебе говорю. Вот смотри – кто из нашего поколения успешным стал? А?

Ни в политике никого, ни в искусстве. Ни одного рок-музыканта достойного. Все или старше, или младше. Согласись. Да хотя бы из нашего класса… Вообще из тусовки. Никого благополучного. А ведь были же настоящие… Помнишь Ваньку Бурковского, Шнайдера, Владьку?

Блин, Владьку жалко! Он же нам рок открыл, я считаю, вообще людьми нас сделал. И что? Сторчался в семнадцать лет. А такой ведь парень!

Помнишь?..

– Да помню я, помню! – не выдержал Чащин. – Но толку-то вспоминать?

Многое было, прошло, жалко. И что теперь? Жить надо.

– А смысл-то? Смысл какой?! – Но Димыч спохватился, сказал примирительно: – Ладно, не будем философствовать. Это ничего не даст… В общем, давай группу возобновим. У меня тут ребята, музыканты отличные…

– Да вы сговорились, что ли?!

– Что? С кем сговорились?

– Все, я пошел спать. У меня завтра работа… – Чащин поднялся.

– Погоди, Дэн! Ну присядь, пожалуйста! Еще пять минут… Если б ты видел, что у меня внутри… Там кипит все. Я горы свернуть готов…

Знаешь, дома как?.. Мрак полнейший. Конец… Нужно что-то сделать,

Дэн, доказать, что мы не биомасса, которую… Попробуем, поиграем.

Вдруг получится. Да?.. Я тут твой “Джипсон” проверил – в идеальном состоянии. Вообще!.. Попробуем, ладно? Пожалуйста, я ведь иначе…

Понимаешь, я жить не хочу. Как все последние годы эти – не хочу.

Честное слово… Давай попробуем?..

Димыч ждал во дворе… Утром, делая вид, что очень спешит, Чащин туманно объяснил, где работает, в глубине души надеясь, что он заблудится, не найдет, и тогда с легким сердцем можно будет ехать домой, а не на какое-то сборище; для верности даже сотовый телефон отключил. Но Димыч оказался там, где договорились. Нетерпеливо дернулся, увидев:

– Ну ты чего?! Начало через сорок минут. Давай быстрей! И мобила не отвечает… Лимит, что ли, кончился?

От его возбужденного голоса, вида Чащин физически ощутил, как тают, испаряются остатки сил.

– Я не поеду, ладно? Устал, как собака. Сегодня самый тяжелый день… аврал.

– Ни фига, потерпишь. – Димыч схватил за рукав, потащил к

“Новокузнецкой”. – Счас по пивку возьмем…

Мяли снежную кашицу на тротуаре, лавировали меж прохожими. Не отпуская Чащина, Димыч то и дело вырывался вперед – идти парой было неудобно, – и Чащин плелся за ним, как слепец за поводырем. И слушал: