–  А тебе и не надо этого делать, - тихо сказал Фриц.
– Он - твой, и ты - его. Я это знаю. И ты знаешь, что принадлежишь ему. А он, пожалуй, еще не знает, что принадлежит тебе. Но поверь: это так. В глубине души он твой.

Элизабет взглянула на него полными слез глазами.

–  Дитя мое, ты - словно редкий цветок. Он открывает головку навстречу солнцу лишь однажды и больше никогда. Так и твое сердце - лишь один раз открылось навстречу любви - и больше никогда не откроется. То же самое было с моей мамой. Я могу полюбить лишь одного человека в жизни. Мое сердце принадлежит ему навсегда и навеки…

–  Да, Элизабет… А Эрнст?

–  Я люблю его.

Воцарилось молчание. Отблески света лампы золотыми пятнами лежали на светлых волосах Элизабет.

–  Миньона - раздумчиво произнес Фриц.
– Элизабет, ты ведь знаешь, что жизнь идет странными путями. День сменяется ночью, ночь сменяется днем - так и у Эрнста.

–  Он очень редко пишет…

–  Хватит ли у тебя сил услышать правду?

Она кивнула.

–  Одна певица, время от времени гастролировавшая в нашем городе, теперь тоже живет в Лейпциге.

–  И он… ее любит?

–  Иначе… Не так… Любит он только тебя. Он поддался ее чарам. Он прислал мне письмо, в котором рассказывает о многом. Вот это письмо, я даю его тебе.

Она прочитала.

–  Я так и думала.

–  Я дал тебе это письмо не для того, чтобы сделать тебе больно, а чтобы показать: там происходит нечто совсем другое. У него брожение чувственности, которое когда-нибудь случается с каждым юношей. У Эрнста, насмешливого и неистового человека с бойцовскими качествами, оно было возможно только в этой наиболее заманчивой форме, замешанной на тщеславии. Он еще пробудится от этих чар и задним числом не сможет себя понять. Но пробудиться он должен сам. Иначе останется незаживающая рана. Не следует пороть горячку. Умеешь ли ты ждать, Элизабет?

–  Умею.

–  Смотри - если бы ты сейчас сочла себя оскорбленной и решила от него отвернуться, в этом сыграли бы свою роль и предрассудки, и задетое самолюбие, и общепринятые обычаи. Давай предоставим этот вид любви тем людям, которые и в любви превыше всего ценят красивую позу. Нет, сейчас ты ему нужнее, чем когда-либо. Ты покинешь его?

–  Нет, дядя Фриц.

–  Вот теперь ты знаешь все. Тебе очень больно?

–  Не могу понять.

–  А чувствуешь тем не менее, что все осталось по-прежнему? Ты знаешь фаустовский характер Эрнста - его борьбу с самим собой. Это его заблуждение - лишь поиск забвения, лишь выражение этой его борьбы. А вернее - это вовсе не заблуждение, а нормальный для него способ забыться. Как бы выход наружу его внутренней борьбы. Он не успокоится, пока вновь не найдет своего пути. Пути - к тебе. Ты веришь в это?

–  Теперь снова верю. Да и раньше знала. Но я была так подавлена. А теперь опять все в порядке.

–  Спокойной ночи, Элизабет.

–  Спокойной ночи, дядя Фриц.

Он посветил ей на темной лестнице.

–  Опять стало рано смеркаться, - сказал Фриц.

В духовке шипели на сковороде яблоки. Их аромат наполнял мансарду уютом. Все сидели перед печкой, мечтательно уставясь на пляшущие язычки пламени, зыбкие красноватые отсветы которого пробегали по полу и стенам. Но вот зажженная лампа осветила их бледные лица.

–  В последний раз я здесь, в Приюте Грез, - выдавила Трикс дрожащими губами.
– Никак не могу в это поверить. Элизабет, сохранишь ли ты обо мне добрую память?

–  Что ты такое говоришь, Трикс! Скоро ты опять к нам приедешь. На Рождество… Или на Пасху…

–  О да, непременно, иначе я просто не выдержу.

Вошел Фриц с печеными яблоками:

–  А вот и яблоки, дети мои. Осенью и зимой я буду каждый вечер угощать вас печеными яблоками. Я так люблю слушать их фырканье, когда они сидят в духовке. Эти звуки наполняют душу уютом и миром.

–  Как и все у тебя, дядя Фриц, - ввернула Трикс.

–  Но любой мир ничего не стоит, если нет мира в сердце.

–  Это верно, Фрид. Но он достигается только через мир с самим собой. А путь к нему - поиск своего места в жизни. Одним он дается легче, другим труднее. Из нас труднее всех Эрнсту. Но он искренен перед самим собой и, значит, стоит на верном пути.

–  Это так трудно, дядя Фриц. Я всегда считала, что перед собой еще куда ни шло - можно быть искренней, а вот перед другими - никогда. И теперь поняла, что перед собой еще труднее, - прощебетала Паульхен.

–  Ты опять за свое, - поддразнил ее Фрид.

–  Конечно.

–  Ну, тебе-то ничего не стоит быть искренней.

–  Почему это?

–  Потому что ты у нас пока еще очень юное и легкомысленное создание и вовсе не имеешь никаких задатков к искренности.

–  Дядя Фриц, сейчас же выставь его за дверь!

–  Прошу прощения, - промямлил Фрид.

–  Нет-нет, вон отсюда!

–  Ну, смени гнев на милость, Паульхен.

Она подумала.

–  Тогда скажи: «Я противный и отвратительный».