Через несколько дней Фриц вернулся. Задыхаясь от нетерпения, Трикс прибежала к нему под вечер.

–  Дядя Фриц… - Она глядела на него расширенными от страха глазами.

–  Все хорошо, Трикс.

Она ответила беззвучным потоком слез.

–  Не плакать, Трикс.

–  А я и не плачу - это от радости. Наконец-то, наконец-то я вновь обрела почву под ногами…

Спустя время ее волнение немного улеглось.

–  Расскажи мне обо всем, дядя Фриц… Как у нас дома… Как тебя приняли… Как здоровье матушки?

–  Она очень постарела, дитя мое. Передает тебе привет и просит как можно скорее приехать к ней.

–  Неужели это правда… дядя Фриц?
– вскинулась она.

–  Да, дитя мое, это правда.

–  О, матушка…

И еще раз, с невыразимой тоской:

–  Матушка, добрая моя… А я… я…

У Фрица на глаза навернулись слезы.

–  Дядя Фриц, это может только мать…

–  Да, мать… Мать - это самое трогательное из всего, что есть на земле. Мать - это значит: прощать и приносить себя в жертву.

–  А как отец?

–  Поначалу он держался холодно и не очень меня расспрашивал. Наверное, то была маска, надетая передо мной, чужим человеком, - а может, и перед самим собой. Он сказал, что отверг тебя и решения своего не изменит. Я напомнил ему слова Христа, сказанные Петру в ответ на его вопрос: «Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз?» - «Не говорю тебе: «до семи», но до седмижды семидесяти раз». Отец был непоколебим - или, вернее, только казался таким. Тогда я заговорил с ним о его собственной вине. А вина его в том, что он не дал себе труда понять тебя, судил о тебе лишь со своей точки зрения и тем самым собственными руками отдал тебя в объятия соблазнителя. Недостаточно просто любить своих детей, нужно еще и проявлять свою любовь к ним. Дети - это нежные цветы, им нужен свет, и если они его не получают, их головки быстро вянут и клонятся к земле. Я спросил его, разве он хочет теперь, когда есть возможность загладить вину и наверстать упущенное, вновь навлечь на себя заслуженное обвинение и бросить тебя в беде. И еще много всего наговорил. Это повергло его в уныние. Я не унимался, даже когда он хотел уже вспылить, и наконец он сдался. Но тут у него зародились новые опасения. Мол, твоя репутация может повредить сестрам. Я его успокоил, сказав, что никто ничего не знает, а ты осталась, в сущности, по-прежнему чистой и доброй душой. В конце концов отец уступил. «Скажите ей, - молвил он, - этих двух лет как не бывало». А твои сестры радуются, что их сестрица, так долго жившая в пансионе, скоро вернется домой. В Ростоке люди думают, что ты была в пансионе, - и пусть себе так думают. Посторонним этого достаточно.

–  Дядя Фриц… Дорогой, добрый дядя Фриц…

–  Видишь, Трикс, все теперь устроилось, и вскоре ты окажешься в объятиях родителей.

–  Ах, дядя Фриц, но ведь тогда мне придется расстаться с тобой!

–  Да, дитя мое…

–  Как мне жить без тебя…

–  У тебя есть матушка.

–  Матушка… - Ее лицо просветлело.
– И все-таки, дядя Фриц…

Она попыталась поцеловать его руку. Он быстро отдернул ее. Большая слеза упала на его кисть.

–  В понедельник твой отъезд, Трикс. А в воскресенье мы все соберемся, чтобы попрощаться с тобой.

–  Да…

Она еще долго стояла, молча глядя на него. Потом ушла. Фриц зажег лампу. Ноябрьский туман клубился за окном. На небе ни звездочки. Но лампа разливала вокруг себя золотистый покой.

Позднее к нему пришла и Элизабет.

–  Я так рада, дядя Фриц, что ты вернулся.

–  И я рад, что опять дома.

–  Чего ты добился?

–  В понедельник Трикс возвращается к родителям.

Она кивнула:

–  Я была почти уверена, что так и будет. Кроме тебя, никто не смог бы сделать это. А я очень к ней привязалась.

–  Как дела у твоих маленьких подопечных?

–  Они растут. Сегодня я стояла у кроватки одного тяжелобольного ребенка - бедняга парализован - и кормила его с ложечки. Вдруг он задержал мою руку и очень торжественно сказал: «Тетя Лиза, ты должна стать моей мамой». Мне пришлось пообещать это. Жить ему осталось недолго. Сухотка. Его мать не могла как следует заботиться о мальчике. У нее их еще шестеро, и надо добывать хлеб насущный. Теперь он перенес свою любовь на меня. Я бы посоветовала любому, кто хочет забыться или успокоиться, начать ухаживать за больными.

–  Да, это многое заменяет.

–  И утешает. Ибо самоотречение нелегко дается.

–  Самоотречение вовсе не обязательно, Элизабет.

Она грустно взглянула на него.

–  Возможно, это всего лишь неизбежное в таких случаях заблуждение. Или иллюзия… Все будет хорошо.

–  Ты так думаешь, дядя Фриц?

–  Да, Элизабет.

Слезы градом хлынули из ее глаз.

–  Кому никогда не доводилось жить вдалеке от родины, Элизабет, тот не знает, какова ее магическая сила, и не умеет ценить ее. Это познаешь только на чужбине. На чужбине родина не становится чужой, наоборот, ее начинаешь любить еще крепче.

–  Но я его так люблю…

–  Он вернется к тебе. Любовь - это жертвенность. Часто и эгоизм называют любовью. Только тот, кто по доброй воле может отказаться от любимого ради его счастья, действительно любит всей душой.

–  Этого я не могу. Тогда мне пришлось бы отказаться от самой себя.

–  А если он из-за этого будет несчастлив?

–  Не… счаст… лив… - голос ее дрожал.
– Нет, этого я не хочу… Тогда уж лучше откажусь… - Она уткнулась лицом в подлокотник кресла.
– Но это так тяжело… так тяжело…