На мгновение он перехватил мой взгляд, скользивший по нему медленно и жадно. Он повернулся с тем насмешливым видом, который он принимал, желая спрятать своё волнение. Он смотрел на меня, всё понимая. Чтобы развеять нашу печаль, он спросил меня, иронически улыбаясь:

– Что, до каких пор?

– …ты будешь терзать бумагу и мараться в чернилах? Поедем со мной, дорогой мой учитель. Там, на Кавказе, тысячи наших людей находятся в опасности. Поедем спасать их.

И он расхохотался, словно издеваясь над своим благородным намерением.

– Возможно, что мы их и не спасём, - добавил он. Но, спасая других, мы спасём себя. Именно это ты проповедуешь, мой учитель, не так ли? «Единственный способ спасти самого себя - это бороться за спасение других…» Итак, вперёд, учитель, ты, который так хорошо поучал. Едем!

Я не ответил. Священная земля Востока, обитель богов, высокие горы, где слышится зов Прометея. Прикованный, как и он, к этим самым скалам, наш народ взывает. Он снова в опасности и ждёт помощи от своих сыновей. А я? Я слышал его призыв, но оставался безучастным, словно боль эта мне снилась, а между тем, жизнь была ошеломляющей трагедией, но мне было легче выказать грубость и равнодушие, чем кинуться на сцену и стать действующим лицом.

Не ожидая ответа, мой друг поднялся. Послышался третий гудок. Он протянул мне руку, снова пытаясь насмешкой скрыть свое волнение.

– До свидания, бумажная крыса!
– сказал он. Голос его дрожал. Он считал постыдным потерять власть над своим сердцем. Слёзы, нежные слова, беспорядочные жесты, простодушная фамильярность - всё это казалось ему слабостью, недостойной мужчины. Мы, которые были так привязаны, никогда не обменивались тёплыми словами. Играя, мы ранили друг друга, как хищные звери. Он, человек цивилизованный, утончённый и ироничный. И я - варвар. Он, полный самообладания, с лёгкостью скрывающий любые проявления своей души в улыбке. И я - порывистый, то и дело разражающийся неуместным грубым смехом. Я тоже пытался резкими словами скрыть своё волнение, однако мне было стыдно. И не потому, что я чего-то стыдился, а потому, что мне никак не удавалось скрыть волнение. Я сжимал его руку, удерживая её как можно дольше. Он смотрел на меня с удивлением.

– Волнуешься?
– сказал он, чуть улыбнувшись.

– Да, - ответил я ему спокойно.

– Почему? Что же мы решили? Разве мы не договорились много лет тому назад? Что говорят японцы, которых ты так любишь? «Фудошин!» Невозмутимость, спокойствие, лицо - улыбающаяся, неподвижная маска.

То, что спрятано под маской, касается только нас.

– Да, - ответил я снова, стараясь не скомпрометировать себя многословием.

Я не был уверен, что смогу заставить не задрожать свой подбородок. Накрапывал дождь. Вдруг прозвенел гонг, оповещая провожающих в каютах. Воздух наполнился патетикой прощания, клятвами, долгими поцелуями, поспешными наставлениями, произносимыми сдавленным голосом. Мать бросалась к сыну, жена обнимала мужа, друг - своего друга. Казалось, они расставались навеки. Похоже, эта недолгая разлука напоминала им о другой, вечной. И снова от кормы к носу во влажном воздухе разнёсся слабый звук гонга, напоминавший похоронный колокол. Я затрепетал.

Мой друг наклонился:

– Послушай, - сказал он тихим голосом, - нет ли у тебя плохого предчувствия?

– Да, - ответил я.

– И ты веришь в этот вздор?

– Нет, - проговорил я с уверенностью.

– Тогда что же?

Не было здесь никакого «что же». Я не верил, но мне было страшно.

Мой друг слегка коснулся левой рукой моего колена, как привык это делать в самые задушевные минуты наших бесед. Мысленно я побуждал его подарить мне хоть какую-то надежду на будущее, он же медлил, сопротивлялся, но, в конце концов, сдался, и тогда он тронул моё колено, словно хотел сказать: «Я сделаю то, что ты хочешь, во имя дружбы…».

Веки его вздрогнули. Он вновь смотрел на меня. Поняв, что я взволнован, он не решился использовать наше любимое оружие - смех, улыбку, иронию.

– Хорошо, - сказал он.
– Давай твою руку. Если один из нас будет находиться в смертельной опасности… Он замолчал, словно устыдился. Мы уже долгие годы высмеивали приверженцев метафизики, равно как и вегетарианцев, спиритуалистов, теософов и эктоплазмиков.

– Тогда?
– спросил я, силясь догадаться.

– Пусть это будет своего рода игрой, хорошо?
– сказал он, торопясь выбраться из этой опасной фразы, в которой всё больше увязал.
– Если одному из нас будет угрожать смертельная опасность, пусть он подумает о другом, чтобы предупредить его, где бы он ни находился… Согласен?

Он попытался засмеяться, но губы его, будто скованные холодом, не шевельнулись.

– Согласен, - сказал я.

Опасаясь, что слишком выдал своё волнение, мой друг поспешил добавить:

– Я, конечно, не верю в какие-то там связи душ…

– Ничего, - прошептал я.
– Пусть так…

– Ну, хорошо! Тогда пусть так. Примем эту игру. Согласен?

– Согласен, - ответил я.

Такими были наши последние слова. Мы обменялись рукопожатием, не сказав больше ни слова, наши горячие пальцы соединились, затем мы резко отдёрнули свои руки, и я пошёл быстрым шагом, не оборачиваясь, словно меня преследовали. Мне хотелось в последний раз взглянуть на своего друга, но я сдержался. «Не оглядывайся!
– приказал я себе.
– Шагай»

Душа человека, заблудившаяся во плоти, ещё далеко несовершенна, ей не всегда дано предчувствовать. Если бы она была к этому способна, насколько по-иному проходило бы наше расставание.

Становилось всё светлее. Оба утра смешались. Любимое лицо моего друга - я видел его теперь более отчётливо - осталось под дождём в этом порту, неподвижное и скорбное.

Море продолжало реветь. Дверь кафе открылась, вошёл моряк, приземистый, на широко расставленных ногах, с отвисшими усами. Послышались радостные голоса: