— Не надо точнее, — поспешно сказал Терехов.

— Боишься слова «убийство»? — спросил Ресовцев. — Или слова «смерть»? Почему? В своих романах — включая «Элинор» — ты шестьсот тридцать один раз использовал слово «смерть» в различных падежах, а слово «убийство» вообще самое популярное в твоих… х-м… произведениях. Тысяча триста семьдесят семь раз — каково, а?

— Ты это действительно считал? — удивился Терехов.

— Ты это действительно спросил? — сказал Ресовцев, и тогда в разговор вмешался, наконец, следователь Лисовский.

— Вопросы буду задавать я, — твердо сказал он.

Лисовскому виделось странное — будто не Жанну Романовну Синицыну он спрашивал и не Владимира Эрнстовича Терехова, и уж тем более не умершего и не способного отвечать ни на какие вопросы Эдуарда Викторовича Ресовцева; он знал, уверен был, чувствовал, что задавал вопросы самому себе, и сам себе — чужими голосами, но в то же время своим собственным — отвечал.

— Ты купила веревку, потому что так захотел ты?

— Конечно. Это очевидно.

— Ты позвонил тебе перед суицидом, чтобы лучше понять себя?

— Это очевидно тоже. Не спрашивай очевидного. Спрашивай то, что нам нужно понять вместе.

— Мы четверо — одно существо или все-таки разные?

— Одно, — сказал он твердо. — Конечно, одно. И для того, чтобы мы это наконец поняли, я написал «Вторжение в Элинор», заставил тебя опубликовать роман под своим — и значит, моим тоже — именем, и ушел, уничтожив одно из своих тел в этом мире.

— Зачем? — спросил он.

— Что «зачем»? — не понял он собственного вопроса.

— Почему нужно было уходить из мира, чтобы доказать себе свое в этом мире присутствие?

— Разве был иной вариант? Я искал его двадцать лет. Нет, больше — что-то я смутно ощущал в себе еще до того, как познакомился с Жанной. Или — с собой.

— С другим своим воплощением?

— Глупости. При чем здесь другие воплощения? Мы все — я. И я — мы все. Но разве понимает палец, что, кроме него, есть еще пальцы на руке, а сама рука — и, значит, пальцы тоже — принадлежит организму, о существовании которого палец даже не подозревает…

— Палец и думать не в состоянии, — пробормотал он.

— Конечно. Это лишь пример. Допустим, что пальцы на руке разумны. У тебя достаточно воображения, чтобы представить это…

— И многое другое тоже…

— Замечательно. Знает ли палец о том, что другие пальцы…

— Не продолжай. Вопрос понятен.

— А ответ?

— Конечно. Если отрубить палец, остальные пальцы немедленно это почувствуют, общая боль заставит их понять, что они не существуют сами по себе.

— Да.

— Они инстинктивно сожмутся в кулак…

— Да.

— И то, что одного пальца не стало, не приведет к тому, что умрет организм. Напротив, появится стимул жить, преодолеть боль, понять себя в новом состоянии.

— Да.

— Я все это чувствую, — сказал он. — Может, даже больше — я все это понимаю. Но мне нужно подумать. Я еще не готов.

— Я еще не готов, — повторил он.

— Я еще не готова, — сказала она.

И что-то распалось — холодный ветерок, будто от включенного кондиционера, пролетел от окна к двери, Терехов обнаружил, что сидит на полу, поджав под себя ноги, и смотрит на Жанну, стоящую за креслом, а в кресле, сосредоточив взгляд на пятнах, застывших на экране компьютера, сидел следователь Лисовский и думал о чем-то своем, возможно, совершенно не связанном с проведением дознавательных действий. Папка, принесенная им, лежала раскрытая на журнальном столике, и с верхнего листа смотрела увеличенная фотография покойного Ресовцева — снимок был сделан экспертом, когда тело вынули из петли и положили на пол.

Терехов смотрел на фотографию, хотя не мог ее видеть со своего места, ему нужно было подняться и пересечь комнату, он это прекрасно понимал, но все равно видел — зрелище оказалось неприятным, ненужным, и он захлопнул папку, точнее, подумал о том, что папку нужно закрыть, чтобы не увидела Жанна, и — не в первый уже раз — холодный ветерок пробежал по комнате, папка оказалась закрытой, и, более того, Терехов точно знал, что фотографии мертвого Ресовцева среди бумаг нет. Возможно, была минуту назад, а возможно, ее и минуту назад тоже не было, но возвращаться в прошлое, чтобы проверить это предположение, у Терехова не было ни малейшего желания.

— Как мы теперь будем жить? — спросила Жанна, ни к кому не обращаясь.

— Замечательно, — сказал Лисовский. — Все вместе — замечательно. Я не представляю, как мы станем жить каждый в отдельности.

— Попробуем, — сказал Терехов. — Вы, господин Лисовский…

Он почувствовал неуместность такого обращения, но еще не привык к иному, пришлось минуту помолчать, в сознании что-то происходило, ощущение было таким, будто отлежал голову, как, бывает, отлежишь ногу или руку и не можешь избавиться от надоедливых мурашек, но потом все проходит, и опять начинаешь чувствовать, ощущать, понимать…