Несколько рыбаков, слышавших разговор, засмеялись, а пастух, от которого несло козлом, поднял свой пастушеский посох и сказал:

– Не брани его, Иаков. Даже если он и ветрогон, то все равно лучше всех нас, потому что сердце у него золотое.

– Ты прав, Филипп, сердце у него золотое, – согласились все, стараясь ласковым словом успокоить Петра.

Но тот только сердито сопел: он никак не мог смириться с тем, что его называют ветрогоном. Возможно, он и был таким. Возможно, любой слабый ветерок мог увлечь его, но это происходило не от страха, а по доброте душевной.

Иаков понял, что расстроил Петра, и это огорчило его: он пожалел, что говорил со старшим товарищем слишком резко, и, желая переменить разговор, спросил:

– Послушай-ка, Петр, как поживает твой брат Андрей? Он все еще в Иорданской пустыне?

– Да, все еще там, – ответил со вздохом Петр. – Он в принял крещение и теперь питается акридами и диким медом, как и его учитель. И да окажусь я лжецом перед Богом, если мы вскоре не увидим, что и он ходит по селам, возглашая: «Покайтесь! Покайтесь! Пришло Царство Небесное!» Да где оно, Царство Небесное? Куда только стыд подевался? Иаков качнул головой и нахмурил густые брови.

– Та же напасть приключилась и с моим трудоусердным братцем Иоанном. Тоже подался в обитель, что стоит в Геннисаретской пустыне, – хочет стать монахом, не дано, видите ли, быть рыбаком. А меня бросил одного с двумя стариками да пятью лодками, хоть головой о стену бейся!

– И чего ему не хватало, благословенному? Имел все дары Божьи. И что только нашло на него в самом рассвете юности? – спросил пастух Филипп со скрытым злорадством от того, что и на богатых находится червь, который гложет их.

Он внезапно впал в уныние, – ответил Иаков, – и ночи напролет ворочался на ложе, словно юнец, которому захотелось жениться. Ну, так и женился бы! Невест, что ли, мало? Ему, видите ли, не жена была нужна. А что же? Царство Небесное, как и Андрею.

Рыбаки громко засмеялись.

– Совет да любовь! – сказал старый рыбак, злорадно драя мозолистые ладони.

Петр открыл уж было рот, но заговорить ему не пришлось.

– Распинатель! Распинатель! Вот он! – раздались хрипели голоса, и все, как один, взволнованно повернули головы.

Вдали на дороге показался Сын Плотника: тяжело дыша и шатаясь под тяжестью креста, он поднимался вверх.

– Распинатель! Распинатель! – зарычала толпа. – Изменник!

Увидав с вершины горы приближающийся крест, оба цыгана радостно вскочили. Солнце уже изнурило их. Поплевали на руки, взялись за кирки и принялись рыть яму. Рядом они положили на камень толстые, с широкими шляпками гвозди: три гвоздя были изготовлены на заказ, а пять других они выковали сами.

Мужчины и женщины стали живой цепью, взявшись за руки, чтобы не дать пройти распинателю. Магдалина оторвалась от толпы и пристально смотрела на поднимающегося Сына Марии. Сердце ее преисполнилось страдания: она вспомнила, как они играли вместе малыми детьми: ему было тогда три года, ей – четыре. Как глубока была та непередаваемая радость, то невыразимое наслаждение! Впервые в жизни оба они где-то в покрытых мраком глубинах души почувствовали, что один из них – мужчина, а другая – женщина. Два тела, казалось, были некогда единым целым, но затем какое-то безжалостное божество разлучило их, и вот эти части вновь обрели друг друга и возжелали соединиться, чтобы снова стать чем-то единым. Подрастая, они все отчетливее ощущали, какое это великое чудо – быть мужчиной и женщиной, и взирали друг на друга с безмолвным ужасом. Словно два зверя, дожидались они наступления того часа, когда голод станет неодолимым и они бросятся друг на друга, чтобы воссоединить разделенное некогда Богом. Однажды вечером, на празднике в Кане, в час, когда любимый уже протянул руку, чтобы вручить ей в знак обручения розу, безжалостный Бог ринулся на них сверху и вновь разлучил их. И с тех пор…

Слезы выступили на глазах у Магдалины. Она шагнула вперед: несущий крест проходил теперь прямо перед ней.

Она наклонилась к нему, ее душистые волосы коснулись его обнаженных окровавленных плечей.

– Распинатель! – хрипло простонала она сдавленным голосом и задрожала.

Юноша обернулся, и взгляд его больших печальных глаз на мгновение, равное вспышке молнии, впился в Магдалину. Судорога дрогнула вокруг его губ, уста изогнулись. Но он тут же опустил голову, так что Магдалина даже не успела разглядеть, было ли это страдание, испуг или улыбка. Подавшись к нему и прерывисто дыша, Магдалина проговорила:

– Тебе не стыдно? Ты уже забыл? До чего ты дошел!

И тут Магдалине показалось, что его голос ответил ей.

– Нет, нет! – крикнула она ему. – Это не Бог, о злополучный, это не Бог, это Демон.

Между тем толпа бросилась преградить ему путь: какой-то старик поднял посох и ударил его, два пастуха, спустившиеся с горы Фавор, чтобы присутствовать при суде, вонзили в него свои стрекала, а Варавва почувствовал, как топор сам по себе то поднимается, то опускается в его руке. Почтенный раввин увидел, что племяннику угрожает опасность, соскользнул с шеи рыжебородого и кинулся защищать его.

– Стойте, дети! – крикнул он. – Не становитесь на пути Божьем, ибо это великий грех! Не мешайте свершиться предначертанию! Пропустите крест, потому как Бог посылает его! Пусть цыгане приготовят гвозди, а посланник Адонаи взойдет на крест. Не бойтесь, верьте! Таков закон Божий: нож должен дойти до самой кости, иначе чудо не свершится! Послушайте своего старого раввина, дети, ибо я говорю вам истинную правду: пока Человек не окажется над зияющей пропастью, из его плечей не взовьются крылья!