– Тебе не стыдно? – кричал рыжебородый. – Все плотники в Назарете, Кане и Капернауме отказались изготовлять крест для Зилота, а ты… Тебе не стыдно? Не страшно? Что, если Мессия придет и застанет тебя за изготовлением креста для него? Что если Зилот, которого распинают сегодня, и есть Мессия? Почему у тебя не хватило мужества ответить центуриону, как ответили многие: «Я не изготовляю крестов, на которых распинают героев Израиля».

Он встряхнул отрешенного плотника за плечо:

– Что же ты молчишь? Куда ты смотришь?

Рыжебородый ударил юношу, прижал его к стене.

– Да ты трус, – бросил он с презрением. – Трус! Трус! Слышишь? Ты не способен ни на что!

Зычный крик рассек воздух. Рыжебородый оставил юношу и повернул свою образину к двери, прислушиваясь. Шум и гам, мужчины и женщины, многолюдная толпа, крики: «Глашатай! Глашатай!» В воздухе снова раздался зычный голос:

– Сыны и дщери Авраама, Исаака, Иакова! Повеление властелина! Слушайте и внимайте! Закрывайте свои мастерские и таверны! Прекращайте работу в поле! Пусть матери возьмут детей своих, а старцы – посохи и ступйайте поглядеть! Ступайте поглядеть и вы калеки убогие, глухие и паралитики! Поглядеть, как карают тех, кто осмелился поднять голову против владыки нашего – императора, да живет он многие лета! Поглядеть, как умрет преступный мятежник Зилот!

Рыжебородый открыл дверь и увидел угрожающе молчащую толпу, увидел стоявшего на камне глашатая – худощавого, с длинной шеей, с длинными ногами, с непокрытой головой. Увидев его, рыжебородый сплюнул:

– Будь ты проклят, предатель! – прорычал он и яростно захлопнул дверь.

Рыжебородый повернулся к юноше. Глаза его горели гневом.

– Полюбуйся на сына твоего отца – предателя Симона! – произнес он со злостью.

– Он не виноват. Это моя вина, – скорбно сказал юноша. – Моя.

И добавил:

– Из-за меня, мать прогнала его из дому… Из-за меня… И теперь, он…

Половина лица рыжебородого – та, на которой был свет, – смягчилась, словно испытывая сострадание к юноше.

– Как же ты думаешь искупить все эти прегрешения, несчастный? – спросил он.

Юноша ответил не сразу. Несколько раз он раскрывал уста, но язык не повиновался ему.

– Собственной жизнью, своей собственной жизнью, брат Иуда, – наконец с трудом произнес он. – Ничего другого у меня нет.

Рыжебородый вздрогнул. В мастерской было уже достаточно света, который проникал через дверные щели и окошко в потолке. Большие, блестящие черные глаза юноши светились. Голос его был полон горечи и страха.

– «Собственной жизнью»? – Рыжебородый схватил юношу за подбородок. – Не отворачивайся, ты уже взрослый, так имей мужество посмотреть мне в глаза! «Собственной жизнью»? Что ты хочешь сказать?

– Ничего.

Юноша молча опустил голову. И вдруг воскликнул:

– Не спрашивай! Не спрашивай меня, брат мой Иуда!

Иуда взял лицо юноши в ладони, чуть приподнял и долго смотрел в него, не произнося ни слова. Затем он все так же молча оставил юношу и направился к двери. Вдруг сердце его встрепенулось.

Шум снаружи все нарастал. От топота босых ног и шлепанья сандалий шел гул, в воздухе стоял звон бронзовых браслетов на руках и массивных медных колец на щиколотках у женщин. Стоя на пороге, рыжебородый смотрел, как из узких улочек появлялись люди, вливались в толпу и шли вверх – на другой конец селения, к проклятому холму, где должно было происходить распинание. Мужчины шли молча. Только ругательства иногда срывались из-за стиснутых зубов да палицы стучали о мостовую. Кое-кто сжимал спрятанной на груди нож. Женщины издавали пронзительные вопли. Многие из них сбросили с головы платки, распустили волосы, уже затянули причитания.

Толпу возглавлял почтенный раввин Назарета Симеон. Низкорослый, согнувшийся под бременем лет, скрюченный тяжкой хворью – он страдал чахоткой – раввин представлял собой жалкое нагромождение сухих костей, которое нерушимо держала, не давая ему развалиться, душа. Костлявые руки с громадными, словно когти хищной птицы, пальцами сжимали посох священника с двумя переплетающимися у навершия змеями и стучали им о камни. От этого живого мертвеца исходил дух горящего города. При взгляде на огонь, полыхавший в его глазах, казалось, что это дряхлое тело, состоящее из плоти, костей и волос, охвачено пламенем, а когда раввин отверзал уста, взывая «Боже Израиля!», над головой у него словно клубился дым. За ним следовали чередой, опираясь на посохи согбенные ширококостные старцы с густыми бровями и раздвоенными бородами. Далее шли мужчины, за ними – женщины, и в самом хвосте – дети, каждый из которых держал в руке камень, а у некоторых свисала через плечо праща. Все они шли одной толпой, издавая приглушенный, раскатистый гул, словно шумящее море.

Прислонившись к дверному косяку, рыжебородый зрел на мужчин и женщин, и сердце его стучало. «Эти люди – думал он, и при этой мысли кровь бросалась ему в голову, – эти люди вместе с Богом сотворят Чудо. Сегодня! Не завтра – сегодня!»

Свирепая мужеподбная женщина с отвесными бедрами и распахнутой грудью оторвалась от толпы, нагнулась, подняла с земли камень, с силой швырнула его в дверь плотника и крикнула:

– Будь ты проклят, распинатель! И сразу же из конца в конец по улице прокатились крики и ругательства, а дети сорвали с плеча пращи. Рыжеборрдый резким движением закрыл дверь.