Для того, чтобы явить величайший пример человеку борющемуся, показав, что мучений, искушения и смерти не следует бояться, потому как все это уже было побеждено, – для того и написана эта книга. Христос прошел через страдание, и оттоле страдание священно. До самой последней минуты Искушение пыталось ввести его в соблазн, и Искушение было побеждено: Христос был распят, и оттоле смерть была побеждена.

Всякое новое препятствие становилось для него новым побуждением и новой вехой на его пути к победе – так нам был явлен пример, который открывает нам путь и вселяет в нас мужество.

Эта книга не жизнеописание, но исповедь человека борющегося. Выпустив ее в свет, я исполнил свой долг – долг человека, который много боролся, испытал в жизни много горестей и много надеялся. Я уверен, что каждый свободный человек, прочтя эту исполненную любви книгу, полюбит Христа еще сильнее и искреннее, чем прежде.

Легкий свежий ветерок Божий подул и очаровал его.

Над головой у него извивались россыпи звезд и расцветало небо, а внизу, не тверди земной, дымились все еще полыхающие дневным зноем камни. Глубокая тишина владела небом и землей – тишина, сотворенная вечными, еще более молчаливыми, чем само молчание, голосами ночи. Покой, блаженство, Бог смежил очи свои – солнце и месяц, смежил и уснул. Темно, как в полночь…

«Как прекрасен этот мир, эта безмятежность!» – подумал очарованный.

Но едва он подумал это, как воздух вдруг переменился, стал тяжелым. Это был уже не ветерок Божий: тучный, тяжкий смрад клубился, тщетно пытаясь улечься где-то там внизу, среди дикой пустоши, или в обильно орошенных, плодоносных садах, напоминая своими очертаниями то ли хищного зверя, то ли селение. Воздух стал густым, будоражащим, в нем было тепловатое дыхание животных, людей, косматых духов, был резкий запах свежевыпеченного хлеба, кислого человеческого пота и лаврового масла, которым умащают волосы женщины.

Приходит настороженность, ноздри начинают втягивать запахи, но разглядеть хоть что-нибудь невозможно. Постепенно глаза свыкаются с темнотой, и вот уже можно различить взмывающие вверх фонтанами финиковые пальмы, строгий, стройный, более черный, чем сама ночь, кипарис, колышущиеся в воздухе и серебристо поблескивающие в черноте редколистые маслины. На одной из зеленых грудей земли то кучками, то порознь разбросаны прямоугольники убогих хижин, сотворенных из ночи, глины и кирпича и обмазанных известью, а на террасах – укрытые белыми простынями, а то и вовсе лишенные покровов спящие человеческие тела, присутствие которых ощутимо благодаря исходящим от них благоуханию и зловонию.

И канула в ничто тишина. Блаженный покой ночи наполнился смятением. Сплетаются так и не обретшие покоя человеческие руки и ноги, вздохи рвутся из грудей; исторгаемые тысячами уст голоса, отчаявшиеся и упорствующие, пытаются упорядочение зазвучать в немом, богоисполненном хаосе. Что жаждут возгласить они, к чему стремятся и чего не могут обрести, рассеиваясь и исчезая в бессвязном бормотании?

Вдруг с самой высокой террасы посреди селения раздается пронзительный, истошный, душераздирающий вопль:

– Боже Израиля, Боже Израиля, Адонаи, доколе?! Это взывает не один человек, но все спящее и возглашающее во сне селение, вся – вплоть до покоящихся внутри нее костей усопших, до корней растущих в ней деревьев – земля Израиля. Земля Израиля, терпящая боли в утробе и вопиющая, не в силах разрешиться от бремени.

На какое-то время возвращается тишина, а затем вдруг снова раздается теперь уже исполненный упрека и гнева крик, рассекающий воздух от земли до самого неба:

– Доколе?! Доколе?!

Проснулись и подняли лай деревенские псы, а женщины наверху, в палатах, испуганно прильнули к держащим их в объятиях мужчинам.

Спавший и грезивший во сне юноша тоже услышал этот крик сквозь дремотное забытье. Он шевельнулся, сновидение встрепенулось, желая исчезнуть. Гора растаяла и явила недра свои, ибо она была сотворена не из камня, а из грезы и смятения Исполины, целая толпа исполинов, тяжким шагом восходивших на эту гору, дикие исполины, состоящие из одних только усов, бород, бровей и огромных ручищ, таяли, росли ввысь и вширь, меняли свои очертания и растворялись скоплениями нитей, словно облака, разгоняемые сильным ветром, – еще немного, и они совсем исчезли бы в пространстве, заключенном между висками спящего.

Но это не успело произойти: рассудок его отяжелел и вновь канул в сновидение, гора снова затвердела, превратилась в сплошную скалу, сгустившиеся облака стали плотью и костью, послышалось прерывистое дыхание, торопливые шаги, и рыжебородый снова устремился к вершине горы. Грудь его была обнажена, он был бос и разгорячен, а за его спиной все так же карабкалась по скалам многоглавая, тяжело дышащая толпа. И вновь сомкнулся в высях искусно возведенный небосвод, но теперь на нем была уже только одна-единственная звезда, повисшая на востоке огромным сгустком огня.