Он положил развернутый свиток на аналой, посмотрел во мрак за окном.

– Так где же Сын человеческий? – воскликнул настоятель, глядя в темноту. – Он принадлежит уже не Тебе, но нам, потому как нам Ты предопределил его! Где же тот, кому вручишь Ты власть, царство и славу, дабы народ Твой, народ Израильский, повелевал вселенной? Мы уже измучились взирать на небо, ожидая, когда же оно разверзнется. Когда? Когда же? Что Ты все терзаешь нас? Да, мы знаем: миг Твой равен тысячелетию человеческому. Но если Ты справедлив, Господи, то измеряй время людскою мерою, а не своею собственной, ибо это и есть справедливость!

Настоятель направился было к окну, но тут колени его задрожали, он остановился, вытянув руки, словно ища опоры в воздухе. Юноша бросился поддержать его, но это только разозлило настоятеля, и он знаком велел Иоанну не приближаться. Старец собрал все силы, добрался до окна, оперся о подоконник и, вытянув шею, глянул наружу.

Стояла темнота. Вспышки молний стали уже слабее, но ливень все еще гремел по скалам, окружавшим мощной стеною обитель, а сикоморы корчились при каждом ударе молнии и, казалось, превращались в племя одноруких калек, простирающих в небо пораженную проказой единственную длань.

Настоятель собрал все свои душевные и телесные силы, прислушался. Далеко в пустыне снова раздавались голоса диких зверей, завывавших не от голода, а от страха. Ибо еще более могучий зверь рычал и приближался во тьме, окутанный огнем и смерчем… Настоятель вслушивался в пустыню, затем вдруг встрепенулся и, повернувшись, уставился в пространство позади себя. Некто незримый вошел в его келью! Задрожали, словно намереваясь погаснуть, семь огней светильника, а девять струн прислоненной в углу на отдых арфы зазвенели, словно невидимая рука схватила и с силой рванула их. Настоятеля охватила дрожь.

– Иоанн! – тихо позвал он и огляделся вокруг. – Иоанн, подойди ко мне!

Юноша метнулся из угла и стал рядом.

– Приказывай, старче, – сказал он, опустившись на одно колено, словно творя покаяние.

– Ступай, позови монахов, Иоанн, я должен поговорить с ними, прежде чем уйти.

– Уйти, старче? – в ужасе переспросил юноша. Он увидел, как позади старца колышутся два широких черных крыла.

– Я ухожу, – сказал настоятель, и голос его прозвучал словно откуда-то совсем издалека. – Ухожу! Разве ты не видел, как вздрогнули семь языков пламени, отрываясь от фитилей? Не слышал, как зазвенели, готовые разорваться, девять струн на арфе? Я ухожу, Иоанн, ступай, позови монахов, я хочу поговорить с ними.

Юноша наклонил голову и вышел. Старец остался стоять один посреди кельи под семисвечным светильником. Теперь он, наконец остался наедине с Богом и мог свободно говорить с Ним, потому как никто из людей не мог слышать его. Он спокойно поднял голову, ибо знал, что Бог здесь, перед ним.

– Я иду к Тебе, – сказал настоятель. – Иду. Зачем же Ты вошел ко мне в келью и хочешь погасить свет, разбить арфу и забрать меня? Я иду. И не только по Твоей, но и по своей воле. Я иду к Тебе со скрижалями в руках, на которых записаны жалобы моего народа. Потому я и хочу увидеться и говорить с Тобой. Я знаю, Ты не слышишь. Делаешь вид, что не слышишь. Но я буду стучаться к Тебе в дверь, и если Ты не откроешь – здесь нет никого, и поэтому я говорю Тебе это, не таясь, – если Ты не откроешь, я высажу Твою дверь! Ты сам свиреп и любишь свирепых, только их и именуешь Ты своими сынами. Доднесь мы каялись, плакали, говорили: «Да свершится воля Твоя!» Но терпение наше исчерпалось, доколе же нам ждать, Господи?! Если Ты свиреп и любишь свирепых, то и мы освирепеем! Да свершится наконец и наша воля!

Настоятель говорил и прислушивался, ожидая ответа. Дождь уже утих, раскаты грома слышались все дальше, глухо доносясь откуда-то с востока, где лежала пустыня. А над седой головой старца горели ровным пламенем семь огней светильника.

Настоятель умолк в ожидании. Некоторое время ему казалось, что вот-вот задрожат огни и снова зазвенит арфа. Но ничего не происходило. Старец покачал головой.

«Будь проклято тело человеческое, – прошептал он. – Это оно встревает между нами, не позволяя душе увидеть и услышать Незримого. Убей меня, Господи, дабы смог я предстать пред Тобою без плотской преграды, дабы Ты говорил, а я внимал Тебе!»

Между тем дверь беззвучно отворилась, и в келью вошли друг за другом, в белых одеяниях, словно призраки, оторванные ото сна монахи. Все они выжидательно стали у стены. Монахи слышали последние слова настоятеля, от которых дух у них захватило. «Он говорит с Богом и ругает Бога. Сейчас молнии обрушатся на нас!» – думали они с содроганием.

Настоятель смотрел на них, но взгляд его пребывал где-то далеко, и потому он не видел вошедших. Послушник подошел к нему и преклонил колени.

– Старче, – сказал он тихо, чтобы не испугать настоятеля. – Они пришли, старче.

Настоятель услышал голос своего прислужника, обернулся и увидел вошедших. Он покинул середину кельи и, медленно ступая, стараясь изо всех сил держать прямо свое готовое к смерти тело, подошел к скамье, взобрался на ее низкую, выступающую вперед ступень и остановился. Амулет со святыми изречениями на его плече развязался, но послушник тут же снова крепко завязал его, и амулет избежал осквернения, не коснувшись попираемой стопами человеческими земли. Старец протянул руку, взял лежавший рядом со скамьей настоятельский посох с навершием из слоновой кости и вдруг, словно силы снова вернулись к нему, резко поднял голову и окинул взглядом стоявших у стены друг подле друга монахов.