– Братья! – сказал он. – Я должен поговорить с вами в последний раз. Обратитеся во слух, а ослабевшие от поста да уйдут, ибо тяжко будет то, что я скажу вам! Все надежды и все страхи ваши должны пробудиться, напрячь слух и дать ответ!

– Мы слушаем тебя, святой настоятель, – сказал самый старый из братии, отец Аввакум, прижав руку к сердцу.

– В последний раз говорю я с вами, братья. А поскольку вы твердолобые, то говорить я вынужден иносказаниями.

– Мы слушаем тебя, святой настоятель, – снова сказал отец Аввакум. Настоятель наклонил голову, понизил голос.

– Прежде возникли крылья, а затем – ангел! – сказал он и умолк.

Затем настоятель обвел пристальным взглядом монахов одного за другим и покачал головой:

– Что ж вы, братья, уставились на меня, разинув рты? Вот ты поднял руку и что-то шепчешь, старче Аввакум. У тебя есть что возразить?

Монах снова положил руку на сердце и заговорил:

– Ты сказал: «Прежде возникли крылья, а затем – ангел». Этого изречения мы никогда не встречали в Писаниях, святой настоятель.

– Да разве вы могли его встретить, старче Аввакум? Увы, разум ваш – еще потемки! Вы открываете Пророков, но глаза ваши не видят ничего, кроме букв. А что могут поведать буквы? Они – черные прутья темницы, в которой томится и взывает дух. Среди букв и строк и вокруг них, на не исписанном еще пергаменте, свободно витает дух. И я тоже витаю вместе с ним, неся вам великую весть: прежде возникли крылья, а затем ангел, братья!

Старец Аввакум снова открыл уста:

– Светильник угасший – наш разум, святой настоятель, зажги же его. Зажги его, дабы проникли мы в иносказание и узрели его.

– Поначалу, старче Аввакум, было стремление к свободе, самой же свободы не было. И вот вдруг на самом дне рабства какой-то человек сильно, стремительно взмахнул закованными в цепи руками, словно это были не руки, а крылья. Затем еще один человек, еще, а после и весь народ.

– Народ Израильский? – послышались радостно вопрошающие голоса.

– Народ Израильский, братья! Таков великий и страшный миг, который переживаем мы ныне. Желание свободы ожесточилось, крылья обрели силу, пришел освободитель! Пришел освободитель, братья! Ибо что, по-вашему, сотворило этого ангела свободы? Снисхождение и милосердие Божье? Его любовь? Его справедливость? Нет, терпение, упорство и борьба человека сотворили его!

– Великий долг, тяжесть невыносимую возлагаешь ты на человека, святой настоятель, – набравшись смелости, возразил отец Аввакум. – Неужели столь велика твоя вера в него?

Но настоятель не обратил внимания на это возражение: все его помыслы были теперь устремлены к Мессии.

– Это наш Сын! – воскликнул он. – Потому Писания и называют его Сыном человеческим! Вот уже на протяжении многих поколений соединяются друг с другом мужчины и женщины Израиля, а для чего, как вы думаете? Чтобы познали наслаждение их бедра, чтобы возрадовалось их лоно? Нет! Тысячи и тысячи ласк должны свершить они, чтобы родился Мессия!

Настоятель с силой ударил посохом о плиты пола.

– Помните, братья! Он может прийти среди ясного дня, может прийти и в глухую ночь, так будьте же всегда готовы – в чистоте телесной, посте и бдении, – горе вам, коль застанет он вас нечистыми, во сне и в насыщении.

Монахи прятались друг другу за спину, не решаясь поднять глаза и взглянуть на настоятеля, и чувствовали, как от чела его изливается на них яростное пламя.

Приготовившийся к смерти сошел, со скамьи, твердым шагом приблизился к перепуганным, беспорядочно столпившимся отцам, вытянул посох и поочередно коснулся им каждого.

– Помните, братья! – воскликнул настоятель. – Стоит лишь на мгновение исчезнуть рвению, и вновь крылья обратятся в цепи! Бодрствуйте, сражайтесь, денно и нощно держите зажженной лампаду – душу вашу! Бейте, сотрясайте воздух крыльями! Я спешу, покидаю вас, иду говорить с Богом. Я ухожу от вас, и вот вам мои последние слова: бейте, сотрясайте воздух крыльями!

Дыхание у говорившего вдруг прервалось, и настоятельский посох выскользнул из рук. Старец тихо и мягко опустился на колени и беззвучно откинулся на плиты. Послушник громко вскрикнул и бросился поднимать своего старца. Монахи пришли в движение, склонились над телом, уложили настоятеля на плиты, сняли семисвечный светильник и поставили его рядом с мертвенно бледным, неподвижным лицом. Борода старца поблескивала, белый хитон его распахнулся, показалась обволакивавшая грудь и бедра старца покрытая кровью грубая власяница с широкими железными шипами.

Старец Аввакум положил руку на грудь настоятеля – туда, где было сердце, – и сказал:

– Он умер.

– Он освободился, – сказал другой монах.

– Расстались и разошлись по домам влюбленные: тело – в землю, а душа – к Богу, – тихо произнес еще кто-то.

Но пока они, переговариваясь, готовились разогреть воду, чтобы омыть покойника, настоятель открыл глаза. Монахи отпрянули, взирая на него с ужасом. Лицо настоятеля сияло, тонкие руки с длинными пальцами шевелились, а взгляд исступленно устремился в пустоту.