Черные строчки текста слились в серое пятно, прочерченное полосами и штрихами, и Костя никак не мог разобрать, что было написано на плакате. Будто ослепнув, он протянул руку, пытаясь нащупать ускользающие от него буквы, и чужим, охрипшим голосом спросил:

– Как… это… все?

– В авиационной катастрофе… – ответил кто-то из толпы.

Костя какое-то время пытался осмыслить сказанное.

И вдруг словно жгучая молния сверкнула среди темного хаоса, царившего в голове: «Сашка погиб…

Саша, брат!!!»

Ничего не видя перед собой, Костя резко обернулся и выбежал из проходной на улицу…

Очнулся он от своего полубредового состояния под вечер, в городском парке. Костя сидел на скамье у небольшого пруда, который окружали пышные, кудрявые вербы.

Кто-то спрашивал его:

– Эй, парень! Что с тобой?

Костя вздрогнул и обернулся. Позади стояли трое мужчин и с тревогой смотрели на его бледное, осунувшееся лицо.

Он с трудом расцепил окаменевшие челюсти и ответил, едва ворочая непослушным языком:

– Брат… погиб… Родной.

Костя так и сказал – родной. Слово это вырвалось помимо воли – крик осиротевшей души.

– Извини… Тяжело тебе, парень. Уж я-то понимаю. У самого… Эх!

Один из мужчин, полноватый, в роговых очках, вдруг начал торопливо открывать замки объемистого портфеля:

– Слушай, давай помянем твоего брата. И моих… Пусть земля им будет пухом…

Костя пил водку совершенно не ощущая вкуса, словно воду.

До этого он спиртного в рот не брал. Его приятели-грузчики, отнюдь не члены общества трезвости, не раз предлагали Косте «обмыть» очередную шабашку, но он в этом вопросе был тверд и непреклонен. Но сегодня ему было все равно…

Его случайные товарищи разошлись по домам под вечер. Только Костя, которого пугала перспектива вернуться в опустевшую квартиру Саши Каурова, остался сидеть на скамейке, погруженный в безрадостные думы.

Одиночество, к которому он уже давно привык, неожиданно стало постылым, невыносимо тяжким бременем. Жизнь потеряла смысл. Неподалеку, на летней танцплощадке, заиграл оркестр. Мимо Кости шли влюбленные парочки, шумные компании и одинокие люди преклонного возраста – им звучная медь саксофона и трубы навевала ностальгические воспоминания о давно ушедшей юности.

Костя поморщился в досаде: веселая музыка не соответствовала его мыслям, мешала сосредоточиться. Пьяное горячечное возбуждение постепенно вползло в мозг, глаза туманились. Костя решительно поднялся со скамьи, чтобы уйти подальше от праздно прогуливающихся людей, – он их в этот момент ненавидел – но тут же тяжело плюхнулся обратно. Тело было непослушным, ноги стали ватными, чужими. Выругавшись сквозь зубы, он опять повторил свою попытку. Но результат оказался прежним.

– Хорош… – Несколько парней, посмеиваясь, с любопытством наблюдали за Костей.

– Уходите прочь…

Костя все-таки встал и, пошатываясь, шагнул к ним.

– Ладно, парень, не петушись…

Один из них, светловолосый, улыбчивый, подхватил его под руку.

– Ты где живешь? Давай мы тебя домой свезем.

– Домой? Нет… у меня дома…

Костя расставил ноги пошире, пытаясь сохранить равновесие.

– Никого нету…

– Это хуже… – сказал светловолосый.

Парень на мгновение задумался.

– Ладно, тогда поехали ко мне. Переночуешь у меня, а там видно будет…

Похоже, Костя ему понравился.

И в это время раздался чей-то хриплый, до боли знакомый своей нагловатой интонацией голос:

– О, малыш! Приветик! Давно не виделись…

Перед Костей вырос откуда-то появившийся Фонарь со своей компанией.

Ярость на какой-то миг прогнала хмель, и Костя, оттолкнув светловолосого, двинулся к Фонарю.

– Сволочь… Ты мне за все заплатишь. Сейчас… – Язык у Кости заплетался, слова звучали глухо, невнятно.

Фонарь сразу понял, что Костя мертвецки пьян.

Как-то так получилось, что Фонарь в свои тридцать с лишним лет ни разу не попал в поле зрения милиции. Может, тому причиной было необычайное везение, но скорее всего – подленькая трусость, которую он тщательно скрывал под маской «делового».

Фонарь умел пустить пыль в глаза доверчивым малолеткам, – для них он был непререкаемым авторитетом. Его треп о личных воровских заслугах и похождениях они принимали за чистую монету. Впрочем, попробовал бы кто-нибудь усомниться – Фонарь был жесток и скор на расправу.