– Наречем его - Серп!
– предложил Бренок. Дмитрий подумал и поправил:

– Серп - неладно... Наречем поласковей - Серпень [Серпень - август].

Бренок хотел возразить, напомнить князю, что конек родился не в августе, а в мае, но, посмотрев на быстроногого, остро стригущего ушками, немного нервного конька, он понял, что такая кличка ему пойдет. И, как бы закрепляя ее, Бренок нежно повторил, поглаживая дрогнувшую шею жеребчика:

– Серпень! Серпень!

Дмитрий еще постоял, стараясь как бы заглянуть в будущее: где, по каким дорогам, по каким полям предстоит скакать ему на этом жеребце необычной белой масти? Помыслил о будущих боях, но никак не мог их вообразить себе, в глазах всплывали мирные, дорогие сердцу картины: вот он выехал верхом из Коломны навстречу нижегородскому князю Дмитрию Константиновичу. Вот он встречает свою невесту, Евдокию, и дивится она белому коню... Встречал-то он ее на другом коне, а встречая - не видел, ее укрывали от взоров согласно обряду... Потом возник коломенский иерей Михаил, послышался его медовый голос, покорявший Евдокию, и подумалось, что коломенского иерея надо бы залучить на Москву, ведь и сам он питает к нему несказанное чувство любопытства и доверия вместе...

Они вышли из конюшни. Двор был пуст. У больших ворот, поблескивавших золоченой медью, маячила фигура стражника из кметей. У первой ступени крыльца уже стояли двое гридников, еще трое прошли, верно, наверх и изготовились к ночной полудреме. Среди, замиравших в Кремле звуков означился в покоях тихий голос Климента Поленина. Чем дальше к преклонным летам, тем больше становился он похожим на старушку - и голосом тихим, и руками, тонкими, белыми, и лицом, тоже узким, женственно-нежным, опрятным и бледным оттого, что мало видиг живого солнца и ветра, бывая то в подклеточной поварне, где правят княжьи блюда, то в покоях, где исполняет долг покладника-постельничего великого князя. Надо бы завести отдельно покладника, но так уж повелось после смерти князя Ивана, что По-ленин был един в двух лицах.

Дмитрий свернул налево и направился с Бренком мимо гридной палаты и конюшни вниз по холму, где от Портомойных ворот вдоль по Подолу кремлевского холма ютился митрополичий садец плодовый, взбегая краем на холм. В сутеми сторож сада грянул было на них недобрым словом, но, узнав великого князя, сдернул торопливо стеганую шапку и повалился на колени.

– Подымись!
– велел ему Дмитрий.

Они прошли по усыпанной яблоневым цветом дорожке до стены Беклемишева двора и медленно побрели обратно. Сад процвел. На голых еще ветках яблонь кустились гроздья завязей и торчали зачатки неразвер-нувшихся листьев. Завязи отмирали, подсохнув от безводья, и волосы князя были усыпаны ими, опадая на ходу на плечи и скатываясь с шитого оплечья рубахи на землю. Было тихо, лишь за стеной гомонили торговцы, укрывая товары до утра, да за рекой ревела голодная корова.

– Велика сушь, - обронил Бренок.

Дмитрий вздохнул и через десяток шагов вымолвил:

– Того ли страшиться нам? Чует душа: напасти изготовлены иные...

Бренок не ответил. Не ведал того слова, коим можно было бы дать ответ достойный. А тут еще сторож вновь повалился на колени и отвлек князя от дум.

– Восстань, душа христова!..
– промолвил Дмитрий, внимательно разглядывая испуганное лицо подневольного митрополичьего человека.

– Как звать тебя?
– спросил князь.

– Митрей...
– промолвил сторож.

– У нас с тобой, Митрей, един ангел.

Сторож сморщился при этих словах, как от кислого яблока, и показал в улыбке редкие зубы. Дмитрий не понял этой улыбки, не понял взгляда прижмуренных глаз митрополичьего смерда и, смутясь почему-то, хотел обойти стоявшего на коленях, но что-то удержало его. Он сунул руку за пояс штанов, нащупал в кармаве-загашнике несколько монет и подбросил к его коленам.

– Вот те, смерд, четыре резаны [Резана - мелкая монета].

– Храни тя, княже, ангел небесной...

Они торопливо поднимались по склону холма, будто уходили от стыда.

– Молва, княже, широка по Москве о смердолюбии твоем, - гудел Бренок у правого плеча князя.

– Смердолюбие - заповедь Мономахова...
– Он не докончил и неожиданно приостановился: на срезе холма, наполовину скрывавшего конюшни и гридню, высилось, касаясь головой крыш, и потому казалось снизу еще громадней мощное тело Григория Капустина.

– Княже!
– Голое мрачен и неровен. Немалое дело могло заставить Капустина, новоповерстанного начальника гридни, искать ввечеру князя и окликать его издали.

Дмитрий быстро поднялся и глянул на воя своего немного снизу. В этом взгляде Капустин прочел вопрос и нетерпенье.

– Княже, по повеленью тиуна я отвозил посла Са-рыхожу на Арбат, в особую избу ко второму послу...

– Оклемался ли?

– Этот оклемался, а другой напился пивом браж-ным...

– И что?
– возвысил голос Дмитрий.

Капустин оглянулся по сторонам, посмотрел на меч-вика и жарко прошептал:

– Я речи их внял... Новый посол во хмелю изрек Сарыхоже о грамоте новой: тебя, княже, в Орду требуют.

– Так ли уразумел их пьяную речь?
– Не выдержал Бренок, хмурясь неистово.

Капустин не ответил ему, а перед князем низко склонил голову. Дмитрий не повторил вопроса, он знал, что то неясное, что томило его в минувшие дни, стало явью, определенностью и принесло вначале облегчение, тут же обернувшееся тяжелым раздумьем. Дмитрий шел по двору, отринув все мелкие заботы, и не понимал, что там чернеет посреди двора около колодца, и только приблизившись, он понял, что это громадная лужа с растекшимися, будто страшные щупальца, струями-подтеками. Эта лужа напомнила ему о том, что Сарыхожа, которого отливали тут несколько часов назад, второй посол и сама Орда - это такое же неотвратимое бытие, как нынешняя жара, от которой невозможно посторониться... Через два дня, после вечерней службы, нежданно пожаловал на княжий двор сам Сарыхожа. Он прошел за великим князем в ответную палату, усмехнулся и объявил по-русски, что хан требует великого князя в Орду.