Утром, чуть забрезжил рассвет, случилось то, что назревало с вечера: сторож кладбищенской церкви, всю ночь ворочавшийся в своем чулане, уложил наконец все помыслы о вчерашнем споре и вышел к ночлежникам. Елизар проснулся оттого, что сторож гнал стригольника Карпа, замахиваясь на него веником, плевал ему в спину, грозил затравить собакой. За Карпом он выгнал и отрока, пришедшего с ним, и все это сделалось в одну минуту.

– Вероотступники! Песий помет! Батыя науськаю! Затравлю!
– кричал сторож уже в кладбищенских воротах, и там же слышался тяжелый лай Батыя, большого пса.

Елизар с Халимой скоро собрались и вышли из опустевшей сторожки. Конь стоял совсем близко у ограды, прислушиваясь к лаю собаки и голосам людей. Рядом с ним темнела в рассветной сутеми крупная фигура Акинфа. Он ласково гладил коня по шее, бокам, по подбрюшью, а увидав хозяев, смутился и пошел к воротам, крестясь. Елизар только сейчас, при свете нарождающегося дня, увидал на несколько мгновений лицо этого человека - молодое, румяно-белое, как у девицы красной, и с таким тихим, таким чистым взглядом больших серых глаз, что Елизар и Халима засмотрелись на него, не ответив даже на прощальный поклон. Акинф вышел за ворота, прямо на крик сторожа и лай собаки.

– Антихристово семя!
– кричал сторож на Карпа. Карп сидел на камне саженях в десяти от ворот я

перематывал онучи.

– Вот она, вера-то! Гляди!
– воскликнул он, увидав Акинфа.
– Суди, православный: мою веру гонят - не она ли праведней?

– Спаси тя бог, странник, сохрани и помилуй...
– ответил Акинф.

Собака, лаявшая издали - страшна, но труслива, - подбежала к Акинфу, обнюхала его и села у его ног, привалившись боком к чужому человеку. Сторож воззрился на пса и тоже, как Елизар, не ответил на прощальный поклон Акинфа, а когда тот пошел по дороге, окликнул:

– Кто ты, добрый человек? Акинф обернулся и ответил:

– Из брянских я. Из роду Пересветов.

Над зарослью ивняка, охватившего дорогу от монастыря, еще некоторое время светилась его большая русая голова.

Елизар оседлал коня и одним поклоном простился со сторожем.

6

– Ну и тяжел, пес!

Бренок сдернул петлю с деревянной пуговицы на кафтане, обнажил распаренную грудь.

– Как не быть тяжелу, коли меду хмельного испил ведро!
– так же сердито вторил ему Захарка Тютчев.

Пот тек с него градом. Скинуть бы кафтан, да при службе нельзя. Он украдкой посмотрел на княжий терем и пнул пьяного посла Сарыхожу - ни звука: пень пнем.

От большой гридной палаты до колодца - саженей сорок, понеси-ка такую тяжесть, да в жаркий день! Хорошо еще Квашня тянет за другую ногу. А с крыльца гридни спускается гроза отроков, Григорий Капустин, тащит из духоты в тенек сразу двух татарских ратников - по голове на руку, как котят. Здоров начальный дружинник: тащит и будто весу не чует, только шея надулась да сопи г по-бычьи, тыча в сторону колодца взглядом исподлобья. А тут еще тиун княжий заорал с рундука, велит вести скороспешно, и Бренок тоже в голос:

– Волочить надобно, зубозевы!

А сам потом уливается, примеряется, как удобней взять - за голову или под спину. Помощники ноги разобрали, но Сарыхожа зашевелился, подобрал ноги под себя, на спину перекатился и пошел ногами небо толочь - не дается, шевелит остроносым татарским ла-потьем.

– Эва, ногам-та месит! Тпрру-у!
– Захарка уловил ногу- Эва как: коня куют, а жаба лапы подставлят! Так и подставлят лапы-те!

Тиун давно бы сорвался на озорников, обративших важное дело на смех, но он и сам радовался делу рук своих: напонл ордынское воинство, а особенно Сарыхо-жу, как повелел великий князь. Только собрались посмеяться над пьяными иноземцами по старому обычаю - беззлобно и для души, как все переменилось. Час назад прискакал из Сарая Берке запыленный татарский отряд с неведомой грамотой для посла. Косяк татар в Кремль не пустили, указано было ехать на Арбат, отныне это место всем ханским слугам, что наезжают порой на Русь. Ближние бояре собрались на думу: показать посла в том виде, как он сейчас у колодца, или временно придержать, отходить? Показать поставить под удар в Орде: ему несдобровать от суровой ханской руки, но главное, что ему не будет веры, а княжескому верху стало казаться, что такого посла, коль он идет на браж-ный мед, можно хоть сколько-нибудь да порастрясти в ордынских тайнах... Нет, тут как ни кинь, а выходило, что надобно укрыть Сарыхожу, отрезвить, а потом пустить на Арбат, будто с тяжелого боярского совета. А сверх того, неведомо никому, что в новой грамоте ханской, и тиун Свиблов получил новый указ: опростать посла, вдохнуть в него жизнь, а не губить, ибо в этом толку нет, Сколько их гибнет от беспощадной ханской руки, а все равно много...

– Что стали?
– взъярился Свиблов с рундука.
– Волочите с солнышка вборзе! Отливайте!

Поволокли, Уложили в тень у колодца. Пошла бадья дубовая в осиновую гортань глубокого колодца, так лихо пошла, что новая веревка задымилась облачком костры.

И пошла потеха.

– В харю качни! В харю, - неслось с рундука.
– Знаем, дядька Никита! Знаем!

– На темечко лей! Да помалу пей, помалу!

– Знаем, знаем!

– Зело помыслы широки по себе имеешь, Захарка! Давно ль все тебе знаемо стало?

– Давно, дядька Никита, когда твоя бабка внучкой была!

– Тьфу ты, частослов окаянной, прости мя боже за гнусно слово... Доберусь до тебя, Захарка! Погоню из гридвиков за дерзость, восплачешься! Не бывать тебе во кметях, не носить... Да в харю-ту плесните! В харю! Во! Вот так! Во!

Из новорубленой гридни, из оконец, из растворенных дверей, с крыльца, еще не потемневшего от дождей, смотрела молодая дружина князя, гридня, завидуя двум своим счастливцам, коих возлюбил новый кияжий мечник. Быть им скоро в боярской дружине... У гридни-ков сегодня редкая служба: в оба глаза смотреть за двумя пьяными десятниками и за полестней простых, напившихся допьяна. Непривычно, правда, видеть, как развалилось на полу ордынское воинство, развалилось там, где великий князь созывает на большой совет бояр, детей боярекях, воевод, сотников, дружины, пасынков, судебные власти подвойеких, ябедников, но в первую го-лаву митропо-лита и московскую еписконию... Однако нынче такая служба - не спи, но терпи! Хорошо еще, не вся сотня ввалилась сюда, а. избранные. Хорошо, что и новый косяк оголодавших с дороги татар не допустили, а услали на Арбат.