Дмитрии началось... В чем тот горький заквас? Не он ли, Дмитрий, повинен?

– Димитрей свет Иванович!
– это тиун Свиблов незримо оказался за главным столом, верно, прошел за спиной припоздавшего слегка Боброка.
– А ведь Неко-мат-от мстит тебе за того Серебряника, что ты с собою в Орду увел!

– Так, так!
– поддакнул его брат Федор и шеей подергал.

– Иекомат жаден, а Ванька Вельяминов глуп, да разве их страшиться? Опомнитесь, бояре! Ежели Москва не учинит единение земель - не устоять против Орды. Эвона, купцы фряжски намедни челом мне били, на Двину промышлять просились, а у самих одно на уме: не нагрянет ли Орда новым походом, понеже от того походу и они опасаются живота избыть. Все те фряжские, свейские, немецкие страны недреманным оком следят за нами: сломит нас Орда - не властвовать им в своих землях. Ныне они храбры, покуда Русь Орду за своею спиною держит, а ну падем? Как станет супротив Орды тот же немец? То-то! Недаром сам патриарх новгородский дары от ханов приемлет. Тьфу!

Из Царь-града доходили тревожные слухи о том, что патриарх готовит на московскую митрополию своего митрополита, который сменит Алексея. Такая смена церковной власти мало обещала хорошего, да еще в такое смутное время.

Столы ломились от яств, перемены следовали одна за другой. Жареный баран, куры, гуси, утки и лебеди с яблоками мочеными, с ягодами и капустой. Богатое пе-чиво на медах - пахучее и здоровое. Рыба жареная, соленая, вяленая: семга соленая слабо и крепко, осетрина, жаренная в масле, отварная, уха чистая осетровая, уха на отваре курином, утином и лебяжьем. Икра черная, красная, щучья с луком и без оного, с маслом и живая, лишь на столе солью тронута. Почки в рассоле, печень в сметане. Мясо, резанное потонку с грибами, и громадное число пирогов-загадок: в виде рыб, но с мясом, в виде барана, но с судаком... За дверью слышно, как дворня стучит топором - открывает новую бочку пива, и вот уже пошло оно на столы в больших глиняных кувшинах, полилось, пенясь, в широкие братины, кубки, яндовы.

– Заздравную чашу пьем за нашего великого князя, Дмитрия Ивановича, любезного брата моего!

– За него, за него! Истинно!

– Так, так!

– Доброе дело, Володимер Ондреич!

– За князя не выпить - княжество не крепить!

– Наливай!

– За тебя, Дмитрей свет Иванович!

Кое-как разгорелся пир, стало повеселее. Тут вскочил с лавки Дмитрий Монастырев, глазом уж красен, но держится прямо, и речь хоть и дерзка, но тоже пряма:

– Великой князь! Сделай милость: отдай мне Тверь на щит!

Гулом одобрения ответил стол, особенно Князева малая дружина, только Тютчев что-то ляпнул, и там засмеялись, да Бренок от красного угла обронил невесело:

– Не сносишь ты, Митька, головы!

– Не сношу - меч тебе достанется, давно отказал тебе!

– Нет уж, живи дольше!

За князем был ответ, и он сказал спокойно:

– На щит русские города брать - поганско дело вершить!

Приумолкли столы. Лев Морозов, будто один за всех устыдясь, покачал головой.

– Вот кабы ты, Митя, Тверь-ту под руку мою привел - низкий поклон створило бы те все княжество.

– Надо, так приведу!

– Митька!
– воскликнул Акинф Шуба.
– Берегись: похвально слово - гнило есть!

Дмитрий отставил чашу серебряную в сторону:

– Нескладно живем, бояре... Коли Тверь не желает под руку Москвы становиться - Москва пусть станет под руку Твери.

Дивно было слышать боярам такое, но еще предив-ней видеть, что он не смеется.

– Не гневайся, великий князь, токмо я не уразумел слов твоих, - сказал Кочевин-Олешинский, набычась.
– Почто тада Мономах утвердил: каждый да держит вотчину свою!

А вот тут стало тихо. Дмитрий понимал, что словом своим Олешинский шевельнул самый нижний, самый тяжелый пласт жизни, что поднять и перетряхнуть этот пласт тяжело. Этого не удалось сделать до кониа ни деду Калите, ни отцу Ивану, не удастся, видать, и ему, Дмитрию, но то, что делать это надо, он не сомневался и ставил это одной из главных забот своих, а может, назначением жизни. А Мономах...

– Боярин Юрья!
– сказал Дмитрий в той тишине.
– Поведай нам, малоумным, с чего это ты по рождению молоко материно сосал, а ныне меды бражны пьешь?

– Вестимо с чего: время пришло - вот и пью!

– А как ты рассудишь, ныне время то же или не то?

– То и младенцу сушу вестимо...
– проворчал Оле-шинский.

– Вот - то-то! Младенцу сущу! Мономах не ведал Орды над собою.

– Истинно, Дямитрей свет Иванович!
– встрял тиун Свиблов.
– Мономаху ли было не жить? В свое веселие живал: рыбку половит, половца постреляет скуки ради - и за стол, пир править!

– Время такое настало: у кого память мала, у того жизнь коротка станет, - сказал Дмитрий, продолжая свое.
– Нам, слава богу, памятно еще, как русские князья гибли в Орде с ярмом на шее изо двух бревен тяжких.

– То минуло.

– Нет, боярин Юрья! То минуло, да не прошло! По всему видать, по всем приметам черным: грядет внове хлад могильной. Не отведем его - омертвеет земля наша пуще прежнего.

Тишину нарушил голос Тютчева:

– Мутноумен ты, Юрья Васильевич!

– Цыц! Молокосос! Затвори рот и уши, зане мал ишшо!

– И сделаю, Юрья Васильевич, затворю, а ты, великой ростом, за двоих внимай, положа уши на плечи!

– Да уймите вы язык шершавой!
– взмолился Оле-шинский. Но где там! Тютчева подхваливает Монасты-рев, Кусаков, Минин... Силу берут, дьяволята, а князь молчит, любя их.