Давно уж солнышко закатилось, девки теремные "вечи поставили на столы и на малые полицы по стенам, выблеснули те свечи огнями на мокром от пива и меду дубовом столе, на широких, тоже мокрых половицах, как в столовую палату вошел большой тиун Серпуховского и остановился на пороге, не смея подойти. На дворе Серпуховских тиун Вербов был в большой силе, за столы же его никогда не сажали и в гости не брали, не то что тиун Свиблов у великого князя - тот всегда за столом.

Серпуховской учуял что-то неладное по лицу тиуна, поднял руку над головами гостей, решительно позвал Вербова к себе:

– Что выставился? Раствори уста!

– Володимер Ондреич... Княже!.. Гонец из Кремля к великому князю! Вербов опасался Дмитрия после того неправедного суда над Елизаром Серебряником и потому низко поклонился сейчас обоим державным братьям, каждому особо.

– Впусти!
– приказал Серпуховской, а Дмитрий кивнул.

Мало кто слышал разговор, но почти все почувствовали недоброе. Одергивали друг друга. Затихали.

Вошел гонец. Он был не из кремлевских. Дмитрий напряг память и вспомнил, что это сотник Туманов (звать - не помнил) с петровской сторожевой заставы на тверской дороге. Туманов приблизился к красному углу просто и смело. Молча протянул великому князю помятый, запыленный свиток. Дмитрий стал читать - с пяти лет учился грамоте, а Серпуховской жестом приказал подать гонцу пива. Туманов выпил на виду у всех, покосился на Монастырева, который совал ему баранью ногу, и только хотел принять, как Дмитрий поднялся над столом.

– Братья! Дружина! Михайло Тверской вновь захотел судьбу пытать: войною идет на нас! Тихо! Всем сидеть велю... Петрова дня ради.

Дмитрий стоя налил себе пива, сдобрил его двумя ложками пресного меда и стал пить, все так же, стоя. Вот он оторвался от чаши и, как бы между делом, обронил Серпуховскому:

– Сей же час разошлем гонцов по всем городам нашим, дабы собрать лицом всех князей подколенных. Конные и оружные!

8

Над лесным озером допоздна кричал одинокий лебедь. Люди из примещерских сел и раньше замечали, что в иные годы лебеди не летели далеко на север, а опускались на лесные озера, сокрытые от больших дорог и глаза людского непроходимыми чащами Мещеры.

Олег, великий князь Рязанский, створил короткую молитву перед ужином и ходил по медвежьей шкуре, брошенной поверх толстого войлока на землю, по-татарски. Шатер был просторен, но князь Олег не любил лишних людей около себя. Все ближние люди - мечник Егорий, подуздный Иван, походный покладник Юрий, дети боярские, - все они спят в телегах и под телегами вокруг шатра, ужинают тоже там. Один лишь Епифан Киреев во всяк час вхож в шатер и спит на медвежьей шкуре у самого входа: если вёдро - на воле, если дождь - Олег пускает его внутрь.., Всполохи огня от высокого костра бесстрашно взметнулись в июльское небо, дрожали на желтом шелке шатра.

– К чему это он раскричался?
– спросил Олег.

– А та-ак, женушку свою жалеет! Ежели бы я стрелу успел заговорить не плакал бы сейчас.

Епифан Киреев говорил это князю Олегу, а сам вынимал медное блюдо из походной поклажи, что была в ближней телеге, поставленной у самого входа. Он оглянулся на князя - стоит в роздерге шатрового полога, освещен пламенем костра. Высокий, Олег мог бы казаться и вовсе статным, не будь в теле его преждевременной тяжести, от которой все движения казались плавными, округлыми, что ли. Но, может, он утвердил в себе эти неторопливые жесты, чтоб казаться в свои тридцать лет степенней и мудрей. А перед кем казаться, если он сам себе голова и всему княжеству? "Не-ет, это уж от природы", думал между делом Епифан, но старался не смотреть на князя: он недолюбливал взгляд его бесцветных глаз. Этот постоянно напряженный взгляд, глядевший на боярина обидно, недоверчиво, пе-ретакивался в лице князя с тонкими, всегда поджатыми губами, готовыми покривиться в сомнении, выпустить острое жало хорошо продуманных слов или пуститься в крик, не к тому, чтоб облегчить душу, - нет, крик всегда был тоже рассчитан, чтобы сбить с мысли своего боярина, соседнего князя, посла или несговорчивого епископа.

Епифан достал блюдо, обдул его и засеменил к костру. Там загалдели, выкатывая из жара глиняный неровный ком.

– Неси сюда, я сам!
– крикнул князь.

Епифан поддел ком глины двумя палками и, держа блюдо под мышкой, понес к шатру. Там он положил пышущий жаром ком на траву и хотел ударить по нему палкой, но князь снова остановил его;

– Подай меч!

Епифан отстранил набежавшего было мечника и сам вынес меч. Князь обхватил рукоять меча узкой, без ми-зинного пальца ладонью и ловко ударил концом меча по глине. Ком развалился, и обнажилась бело-желтая туша лебедя, заляпанного глиной прямо с перьями. Перо обгорело, но почти не дало запаха, зато на диво сильный и пряный дух истомленного в глиняном панцире лебедя растекся по лесной поляне и, казалось, достиг озера, поблескивавшего за деревьями.

– Блюдо!

Епифан помог князю закатить на блюдо жареную птицу, и вместе они, не отрывая глаз от чудесной еды, внесли блюдо в шатер. На столе зажгли свечу, из влажной холстины достали и нарезали хлеб. Пиво, мед и кувшин фряжского вина - пошлина с проехавших месяц назад тверских купцов - поставлены были на большой самодельный стол. Деревянные расписные яндовы сдвинулись на середину.

– Фряжского?

– Пива, пожалуй, добрей: оно сразу кишки завертит!
– усмехнувшись, ответил князь.
– Давай!

Вот оно! Темно-коричневое, пахучее и пенящееся, с легким запахом жженой корки и ячменя, оно золотилось мелкой осыпью хмеля, а если продуть пену - во всю глубину яндовы играло и шипело. Тут главное удобно сесть на стольце походном, расставить колени, локти - на стол, зажмуриться и тянуть понемногу из яндовы, а Епифан, верный боярин и советчик, уже отламывает для князя лебяжью ногу... Мать говаривала прежде: "Не пей, Ольгушко, пиво, отцу станешь подобен - тяжел вельми и обл!"

– Помилуй бог, как славны ныне рыбные ловы, да вот уж и птичьи, бегло крестясь, проговорил князь Олег, - а ведь токмо-токмо ильин день минул...