Елизар прислушивался к голосу Лагуты из своей избы. Он уж все собрал коня, доспехи, харч, еще Хали-мой навяленное мясо, сухари и сыр, крепко засушенный и просоленный по-татарски. Халима, Халима... Крест не успел путем вытесать, спроворил кое-какой: спешил с вестью о татарах. Хорошо, заказал панихиду в Симоно-вом монастыре. А Ольга уж чует неладное: молчит, уходит от людей за дворы, к Яузе, садится там и тихо плачет... Вот. Брат Иван наехал на Москву, останется, пока они с Лагутой на войне, за хозяина один на две избы, за отца детям, братом - Анне, а Ольге - за отца и за мать...

Анна готовила прощальный стол, крутилась в избе. Детишки приутихли на дворе, позабыв свои удочки и забавы, - не тот день: отец в кои веки в поход идет!

Лагута приготовил топоры на длинных ручках из суков старой яблони длинные топорища, таким достанешь - мало не будет...

– Белыми добры топоры!
– похвалил Елизар и тоже сел на завалину избы, рядом с Лагутой.

– Да уж не чета копью! У того древко срубят - заказывай панихиду! А тут... Не-ет, топор с копьем не равняй.

– Истинно так! Этаким топором любое копье упредишь.

Иван принес охапку дров. Вскоре на дворе гуще запахло дымом и потянуло сытным хлебно-мясным духом - то запекался в ржаном тесте свиной окорок, еда ратникам. Из оконца слышались голоса Анны и дочери, та хоть и мала, но тоже толклась у печки. Помощница...

Иван вышел к мужикам и сказал, что днями напишет во Псков грамотку на бересте и вызовет сюда жену. Он говорил и улыбался, хвастая перед сородичами тем, что выучился в Новгороде письменной хитрости.

– Почто ты, Иване, к Новгороду льнешь?
– спросил Елизар.
– Там, сказывают, ересь бродит.

– В Новгороде всего вволю, - сладко сощурился Иван. Он сидел будто в гостях, будто сородичи его и не едут на рать престрашную.
– Там и воли вволю, и куны там рекой текут, там...

– Текут, а к тебе не затекают: осьмой год в одной шапке ходишь, а то и вовсе распокрымши!
– уколол Лагута.

– Притекут и до меня, - не обиделся Иван и продолжал: - Что ересь? Ересь водится. В запрошлом годе трех стригольников с мосту сбросили в Волхов-реку, понеже мысль была у тех стригольников - у Карпа с сотоварищи народ православный супротив церкви из-волчить. Началась толкотня в Неревском конце, а потом - у святой Софии, а потом уж их палкою и камень-ем побили да и бросили в Волхов. Как потопли те стригольники, так Волхов семь ден вверх тек.

– Окаянный город!
– крякнул Лагута.

– Вольной город!
– улыбался Иван.
– Князей не жалуют, любого изведут: горласты людищи!

За разговором этим припомнил Елизар ночлег в кладбищенской сторожке у Симонова монастыря, странника Пересвета, ночную беседу с Карпом-стригольником. Вспоминая душегубные мысли того отчаянного человека, нередко он думал, что вроде и прав был Карп, да правда эта страх нагоняла. Память о Карпе и товарищах его затронула свежую рану - давний ночлег в сторожке, где уже не быть им с Халимой...

Лагуте не по нраву были ни война, ни вольные города, где только то и делают, что глотки дерут на вече. Потому, должно, считал он Елизара, хоть он и отменный кузнец и по серебряным узорочьям хитроумен, и брата Анны Ивана, человека тоже ремесленного, а не прибитого к месту, людьми ущербными, ненадежными в жизни. Вот ежели бы они, как Лагута, выбились в люди, имели бы свою кузню, хозяйство, семью большую, каждый год платя соху [Соха - единица подати], да держали бы в думах своих заветную мысль - вот и были бы они люди домовитые, достохвальные, а так, хоть и похваляются тот и другой, что видали земель всяких превелико, только много ли в том проку, коли своей земли не ведают путем? Добрые мужики по породе своей могли бы выйти. И в который раз уж в лобастой голове Л а гуты складывалась одна и та же крепкая и тяжелая, как кусок необработанной крицы, мысль о том, что мужиков портит война. Он замечал и среди своих, слободских: стоит какому побыть в походе, огрузиться дармовым серебром да девиц беззащитных помять в поверженных городах - и нет человека. Какие кузнецы гибли на его глазах! Вот тут и подумаешь, что дороже - в лес утечь от войны али захворать дурниной дружинной? Верно и то, что война войне - рознь...

– Акиндин!
– Лагута поднялся, позвал старшего еще раз и, когда тот вышел наконец из кузницы, махнул рукой: - Иди в избу! Олисава! Отыщи Оленьку!

Ласково назвал он дочь Елизара, и стало понятно, что не будет сирота лишней в избе и семье Лагуты.

Прощальное застолье было невесело. Елизар, прибитый своим горем, не приметил сразу, что Лагута не в себе, потому и ворчал на Анну, и с Иваном спорил, чтобы не допустить до сердца то, что неминуемо придется сейчас оторвать. Сидели за длинным столом из четырех широких тесин. Немало радостей и горя дарил этот стол, особенно неприветлив был в засушливые годы, но худо-бедно, а шестеро подымаются - Акиндин, Петр, Олисава, Антоний, Воислав и последняя - Анна. Теперь вот прибавилась еще и Ольга Елизарова. Все дружно - ложка за ложкой, по порядку - хлебали духмяные щи с гречневой кашей и грибами. Светлые липовые ложки ныряли в большое долбленое блюдо.

– Не частить!
– покрикивал по привычке Лагута, но сегодня его большая ложка не била по лбу никого.

Репа с молоком да черничные пироги делали уходящий день печально-светлым праздником.

– Пора!
– решительно поднялся Лагута, Ребятишки торопливо крестились на копченую доску иконы и стаей выпорхнули в сени и на двор. Один тащил отцов шлем со стеганым подшлемником, другой - кольчугу. Акиндин и Петр вывели коней и сами седлали их. В доме резанул вопль - Анна взвыла: кончилось терпенье. Лагута молился среди избы, слушая бабий вой, и чуял: от сердца воет, не для соседской молвы.