Неожиданно я увидел в толпе Маруську и шагнул к ней.

– Ты как тут?
– спросил я.

– Дак мы все приехали, - сказала Маруська, - ведь дядя Игнат сказал, что, должно, сегодня закончут, дак...

Она опять захлебнулась словами, робко, боязливо глядя на меня, а я увидел в толпе старух Маруськину бабку, и ту, с веселыми карими глазами, которая жала хлеб на коленках, и контуженного бригадира, и тетю Нюру с Васькиной бабкой, и еще тех, с Белой Гривы, - худую и Матвеевну, и еще, еще разных женщин, которых я видел впервые, хотя, может, тогда, на собрании, они были тоже, - конечно, были, не могли не быть.

Дед Трифон притоптал дерн у пирамиды, придирчиво оглядел памятник. Через толпу пробился Васька. Он загнанно дышал и держал в руке фанерную светлую звездочку.

Терентий Иванович взял ее, покачал на ладони, будто взвешивая тяжесть.

– Ну прибей, - сказал он Ваське, и тот, подхватив топор, точно, как снайпер, забил гвоздь в центр звездочки.

Белым пятнышком мерцала она над пирамидой. Сзади, над ней, чернело ночное небо, и там тоже молчали, переливались звезды, тысячи звезд. Тысячи тысяч. Но эта, фанерная, была ближе других к нам. Она как будто шевелилась в неровном свете костра.

– Ну вот, - сказал Терентий Иванович, - и поставили мы памятник нашим солдатам.
– Он умолк и вдруг спросил, спохватившись: - Васька, краску принес?

– Принес, - пробасил Василий.

– Пиши, - сказал председатель.
– На каждой планке, их тут ровно шестьдесят четыре.

Васька приблизился к пирамиде.

– Иван Тихонович Васильев, - негромко и совсем не торжественно сказал председатель.
– Одна тысяча девятьсот первый - тире одна тысяча девятьсот сорок первый.

Стало тихо. Только трещал костер, разбрызгивая огненные искры, словно это был артиллерийский салют. Из двадцати одного орудия. Двадцатью залпами.

– Семен Николаевич Васильев, - продиктовал председатель.
– Одна тысяча девятьсот двадцать третий - одна тысяча девятьсот сорок второй.

Васька аккуратно выводил красной краской ровные, стройные буквы и такие же ровные цифры. "Счетовод, счетовод, - подумал я, - какие расчеты тебе делать выпало".

– Семен Семенович Васильев, - сказал председатель.
– Одна тысяча восемьсот девяносто второй - одна тысяча девятьсот сорок первый. Борис Иванович Васильев. Одна тысяча восемьсот девяносто девятый - одна тысяча девятьсот сорок четвертый. Семен Борисович Васильев. Одна тысяча девятьсот двадцать пятый - одна тысяча девятьсот сорок второй.

"Все Васильевы!
– поразился я.
– Одна семья, что ли?" Хотел спросить кого-нибудь, но не решился.

– Иван Петрович Васильев, - сказал председатель сдавленным, напряженным голосом.
– Одна тысяча девятьсот шестой - одна тысяча девятьсот сорок первый.

Я посмотрел на Ваську. Он вдруг беспомощно обернулся к председателю. Никогда я не видел таким Ваську. Губы у него тряслись и банка с краской тоже.

– Терентий Иванович, - сказал он глухим голосом, - я...
– Он мотнул головой, словно у него стоял комок в горле.
– Пусть Николка! У него хороший почерк!

Председатель посмотрел в толпу:

– Коля!
– сказал он.
– Иди сюда!

Я не понял, что это зовут меня, но толпа передо мной расступилась, образуя тропку к холму. Кто-то подтолкнул меня сзади, и я, как на трибуну, поднялся на горку.

– Пиши!
– сказал мне Васька, и я принял у него банку с кисточкой.

– Иван Петрович Васильев, - повторил председатель.
– Одна тысяча девятьсот шестой - одна тысяча девятьсот сорок первый.

Я нагнулся к пирамидке и аккуратно вывел буквы. Я волновался, и рука у меня дрогнула. Я обернулся. На меня молчаливо смотрели люди.

Я повернулся к памятнику и поставил точку.

– Иван Дмитриевич Васильев...

Вдруг кто-то дико закричал. Я опять обернулся, оплеснув штанину красной краской. На земле, у подножия, лежала тетка с карими глазами, та, что жала на коленях. Она прижималась к дерну, обнимала его и плакала, плакала так отчаянно, что мне стало страшно. Я отыскал взглядом Ваську. Он сидел на холме, возле пыльных сапог председателя, обняв руками свои колени.

Я отыскал тетю Нюру.

Она не плакала. Она глядела сухими, воспаленными глазами на пирамиду и, казалось, ничего не видела.

Костер раскидывал в красной траве черные тени и громко хлопал прогоревшими сучьями.

Я содрогнулся. Первый раз в жизни я видел такое горе.

Горе не одного человека, не двоих, не одной семьи, а горе целой деревни.

* * *

В ту ночь я долго не мог уснуть. Перед глазами плясал торопливый язык костра, бесконечно шуршало сено.

Я думал о памятнике, об убитых солдатах и о своем отце. Еще тогда, в городе, когда Васька рассказал, как погиб его отец, мне сделалось стыдно за то, что я счастливей моего приятеля. Сегодня я снова почувствовал это, но теперь я понял, что это не стыд. Я просто понял, что в час скорби других, такой скорби, которую я видел, твое счастье должно как бы отступить в тень, должно отодвинуться, стать в сторонку.